Библиотека Mosbiblio

Я часто думала об их необычайных воспоминаниях, и у меня в голове
рождалось множество вопросов. Обладают ли также и другие дети памятью о своих
прошлых жизнях? И если это так, лежат ли их воспоминания столь же близко к
поверхности и являются столь же доступными, как и в случае с Чейзом и Сарой?
Насколько часто детские страхи и проблемы физического развития коренятся в
прошлых жизнях? Вопросов становилось все больше. Я хотела найти ответы, но
через несколько недель Стив дал согласие работать в Пенсильвании, и через три
месяца, в декабре, мы продали дом и переехали. Из-за всех этих пертурбаций у
меня не оставалось ни времени, ни сил искать ответы на все эти вопросы.
Все мы испытывали чувство потери, покидая Эшвилл, но дети переживали это
особенно остро. Ведь они здесь родились. Мы отложили отъезд до Рождества, когда
Сара должна была пропеть сольную песню на рождественском концерте. В конце
концерта одноклассники Сары подарили ей букет роз, и многие маленькие девочки,
стоявшие на сцене, расплакались. Нам было грустно покидать столько близких
друзей и этот уютный городок. Эшвилл был хорошим местом для нас.
Мы переехали в загородный каменный дом, которому насчитывалось больше
сотни лет, расположенный возле Филадельфии. Он был окружен красивыми деревьями
и тихими глухими улочками, по которым было безопасно разъезжать на велосипеде
или кататься на скейте. Чейз и Сара пошли в новую публичную школу. Сара была
разочарована тем, что парты в классах располагались рядами, а ученикам
запрещалось разговаривать между собой во время уроков, но все же скоро привыкла
к новой школе и приняла большинство ее правил. Чейз легко перенес перемену, и
через несколько недель у обоих появились новые друзья.
С момента вселения в новый дом Чейз ни разу не вспоминал о своих
регрессиях. Я решила, что он просто забыл о них. Но как-то утром, через
несколько месяцев после переезда, когда шестилетний Чейз и я сидели за
завтраком, мой сын обрушил на меня новые воспоминания из своей солдатской жизни.
Разговор складывался примерно так:
«Мам, помнишь, как я видел себя солдатом, когда был с Норманом?»
«Да», – ответила я, удивившись, что он снова начал говорить об этом после
того, как прошло столько времени. Я почувствовала, как покрываюсь гусиной кожей,
но, начав глубоко дышать, чтобы успокоиться, взглянула Чейзу прямо в глаза.
«Мы тогда смешно говорили», – сказал Чейз, глядя сквозь меня.
«Что ты имеешь в виду? Вы говорили по-английски? На том, языке, на
котором мы говорим?»
«Да, – ответил он, завертевшись, словно слегка сбитый с толку. – Но это
было смешно. Мы не так произносили слова». Он снова запнулся, подбирая слова.
«Знаешь, как говорят черные?» Я утвердительно кивнула. «Так я был черным».
Когда мне удалось немного оправиться от шока, я смогла произнести: «Ты
был с другими черными солдатами?» – изо всех сил стараясь, чтобы мой голос
звучал обычно.
«Да, там были черные и белые солдаты, они сражались вместе», ответил Чейз.
Я наблюдала за его лицом. Глаза мальчика смотрели в сторону. Казалось, он
разглядывает образы, появляющиеся в его уме, а затем рассказывает об этом мне.
Помня о вопросах Нормана, я спросила: «И что еще ты видишь?»
«Это все».
Больше ничего не было. Чейз потерял образы и снова вернулся к своей
овсянке.
Меня застала врасплох неожиданная фраза Чейза, и я не смогла вовремя
найтись. Я сожалела, что не сумела задать более подходящих вопросов и сделать
все возможное, чтобы он продолжал говорить. Может ли он открыть еще что-то из
своей жизни солдата? Возможно, эти воспоминания из прошлой жизни влияют на него
таким образом, какого я не в силах понять? Возможно, существуют еще какие-то
проблемы и эмоции из той жизни, которые должны всплыть в памяти. И почему этот
отрывок воспоминаний появился перед мысленным взором мальчика во время
завтрака? Насколько я могла судить, ничто не могло спровоцировать мысли Чейза
устремиться в эту сторону во время нашего разговора. Может быть, он все время
думал об этом? Мог ли какой-то случай в школе дать толчок воспоминаниям? Я не
знала ответа. Это было тайной. Я хотела дождаться другого случая, чтобы
получить возможность задать Чейзу побольше вопросов.
Я присоединила этот новый кусочек информации о том, что Чейз был черным
солдатом, к той картине, которая выплыла при беседе с Норманом год назад: поле
боевых действий, описание полевого госпиталя, лошади, везущие пушки, ружья со
штыками, прикрепленными к их дулам. И так как он говорил по-английски и был
черным, стала размышлять я, солдат, которого вспоминает Чейз, был, очевидно,
американцем. Эта деталь дала новый поворот всей истории. Мог ли он быть черным
солдатом во время Гражданской войны? Испанско-американской войны? Первой
мировой войны? Использовали ли лошадей для перевозки пушек во времена Первой
мировой войны? Слабое знание истории подвело меня в этот раз.
По совпадению, следующий номер газеты The Philadelphia Inquirer вышел с
иллюстрированной статьей, посвященной открытию местной выставки в память о
солдатах Гражданской войны. Из статьи я узнала, что полки черных солдат
сражались бок о бок с белыми солдатами, как и говорил Чейз. Я присмотрелась к
лицам черных солдат, а затем перевела взгляд на рыжеволосого Чейза, чье лицо
было испещрено яркими веснушками, и подумала, что Бог обладает довольно
странным чувством юмора.
Эта статья дала мне возможность задать Чейзу дополнительные вопросы,
касающиеся воспоминаний. Поскольку он еще не умел читать, я, не комментируя,
показала ему фотографию, рассчитывая вызвать его реакцию. Я внимательно
присматривалась к выражению его лица, в то время как он разглядывал фотографии.
«Не напоминает ли тебе что-то эта картинка»? – наконец решилась спросить я.
«Ага», – ответил он без всяких эмоций. Он не собирался сообщить мне
больше никакой информации, и потому я попыталась расшевелить его, заявив, что
материал этой статьи совпадает с тем, что он рассказал мне вчера – как черные
солдаты сражались плечо к плечу с белыми.
«Припоминаешь ли ты что-то еще?» – спросила я наконец.
«Вроде нет», – ответил мальчик. Это не сработало. Вчера его лицо приняло
особое выражение – в нем появилась какая-то энергия и жар. Сейчас выражение
было совсем иным. Итак, я отложила газету и перевела разговор на другую тему. Я
не хотела подталкивать его или выказывать свое страстное желание узнать
побольше. Я хотела, чтобы он спокойно рассказал о своих воспоминаниях снова,
если они всплывут на поверхность.
«Куры гуляют свободно»
Февраль 1991 года был беспокойным временем для многих из нас. Конфликт в
Ираке принес реальность войны в наши дома, а также впервые – в жизни моих детей.
И хотя мы не смотрели телевизор, но внимательно прислушивались к сообщениям по
радио и читали газеты. Тревога все нарастала. Каждый испытывал напряжение.
Однажды поздним вечером, когда мы слушали сообщение о бомбовой атаке
Ирака, за окном раздался мощный раскат грома, рядом сверкнула молния и
разразилась буря. Все мы вздрогнули, а Чейз начал плакать. Стив и я делали все
возможное, чтобы разубедить наших детей в том, что война дошла до Филадельфии.
После того как началось наземное наступление войск, я подъехала на машине
к школе, чтобы забрать Чейза. Когда он забрался в машину, то первым делом
заявил: «Они никогда больше не заставят меня воевать». Не будучи уверенной, что
расслышала слова сына правильно, я попросила его повторить их. «Они никогда
больше не заставят меня воевать», – повторил Чейз всю фразу слово в слово.
«Что ты имеешь в виду?» – спросила я, пытаясь «вычислить» контекст этого
заявления.
«Я хочу проделать новую регрессию, как тогда с Норманом, когда я был
солдатом. Я снова что-то вспоминаю. Ребята в школе все время говорят о войне,
которую показывают по телевизору, а я постоянно думаю о том, что я видел, когда
был с Норманом». Судя по всему, сообщения о военных действиях дали толчок новым
воспоминаниям Чейза. Это был тот случай, которого я так долго ждала.
По дороге домой Чейз рассказал мне о том, что школа была разукрашена
желтыми лентами, символизирующими поддержку американским войскам. Он сказал,
что как учителя, так и ученики испытывали беспокойство из-за войны, но в то же
время гордились тем, что американцы нанесли удар по Ираку. Это прославление
войны, продолжал объяснять Чейз, вселило в него чувство тревоги. Он знал, что
подобные чувства сродни тем временам, когда он видел себя как солдата. Зрелые
рассуждения Чейза казались мне совершенно искренними, и я согласилась провести
с ним регрессию.
Прошло уже два года с тех пор, как Чейз в последний раз говорил о своих
воспоминаниях из прошлой жизни. За это время я прошла подготовку по
гипнотерапии и изучила методы регрессии в прошлые жизни, которыми пользовались
Норман Индж и доктор Роджер Вулджер. Я также ассистировала на сеансах регрессий
у взрослых и прекрасно знала, насколько тяжелыми и травматичными могут
оказаться воспоминания о прошлых жизнях. Но на личном опыте я убедилась также и
в том, что регрессии в прошлые жизни – вполне безопасный процесс. Подсознание,
содержащее память о прошлых жизнях, весьма селективно. Оно само решает, какие
воспоминания стоит раскрыть для сознания. В этом процессе человеку позволено
заходить не дальше, чем ему это необходимо в данный период. Я чувствовала себя
уверенно, проводя Чейза по прошлой жизни. Я знала, что смогу справиться с любой
ситуацией.
Я выждала, когда у нас появится свободный промежуток времени, затем
отключила телефон и попросила Чейза улечься на кровать. Вспомнив, насколько
легко Чейз и Сара пришли к своим воспоминаниям во время сеанса с Норманом, я
решила следовать его примеру и не применять формальной индукции. Я предложила
Чейзу просто закрыть глаза, сделать несколько глубоких вдохов и «снова
отправиться к той сцене, которую ты видел, когда был с Норманом». В этот раз,
когда восьмилетний Чейз рассказывал свою историю, я делала подробные записи.
«Не помню звуков, но вижу это. Вижу лошадей, проходящих по долине. На них
сидят люди с ружьями, к которым прикреплены штыки. Вижу себя, прячущимся за
скалой. Я сижу на корточках. Я чувствую грусть, страх, гордость. Солдаты на
лошадях за нас. Сейчас я стою на коленях позади скалы. Выжидаю.
Все в дыму. Я не стреляю, я жду. Начал стрелять в неприятеля – у меня нет
выбора. Я не нападаю, я защищаюсь. Всадники – белые, я – черный. Белые всадники
на моей стороне. Слишком много чего происходит. Все смешалось. Я испугался до
смерти. Он стреляет, попадает мне в кисть. Мне даже не больно. Все вокруг стало
черным».
Чейз говорил тихо. Фразы были прерывистыми, словно мысли и образы неслись
с потоком сознания не всегда последовательно. Казалось, что он наблюдал за
историей, разворачивающейся в его мозге, докладывая лишь о ее отдельных
фрагментах. Он видел и чувствовал гораздо больше, чем мог описать. Иногда он
останавливался, и в его рассказе возникали пробелы. Я попыталась стимулировать
процесс вопросами: «Что ты испытываешь? Что произошло потом?» Без этих
деликатных толчков он мог бы застрять на одном месте.
Как и раньше, он вел свой рассказ детским голосом, но строил фразы как
взрослый. Некоторые выражения поразили меня. В них попадались слова, далеко
выходящие за пределы его привычного словаря.
Чейз лежал на кровати, и его тело отражало напряженность тех сцен,
которые врывались в его память. Он застывал, когда говорил об испуге.
Рассказывая о том, как ему в руку попала пуля, Чейз напрягся и вдруг замолчал.
Его тело расслабилось, когда он объявил, что «отключился». Тонкий язык тела
привносил новое измерение в этот захватывающий рассказ.
«А что ты испытываешь сейчас?» – поощрила я Чейза.
«Сейчас я снова иду сражаться. У меня на руке повязка. Я вижу лошадей,
тянущих пушку и поднимающих облако пыли. Пушка лежит на телеге с большими
колесами, она привязана к ней толстым канатом. По дороге разгуливают куры.
Сейчас перерыв между боями. Я думаю о том, насколько несчастен я оттого, что
иду воевать. Я не знаю, во что меня втянули».
После долгой паузы я спросила: «Что произошло потом?»
«Я снова на поле боя, стреляю из пушки, стоящей на вершине холма. Тяну за
веревку, и пушка стреляет. Однако я не заряжаю ее. Я не могу стрелять из ружья
из-за раненой руки. Мне страшно палить из пушки. Сейчас я знаю, каково другим,
когда в них попадают. Им тоже страшно».
И снова Чейз делает паузу. Я спрашиваю: «Знаешь ли ты, почему воюешь?»
«Я не знаю», – бормочет Чейз.
Меня заинтересовали слова Чейза: «Я не знаю, во что меня втянули». И
потому прошу его отправиться в более раннее время, предшествующее сражению. Я
хочу побольше разузнать о жизни Чейза перед войной, понять, почему он все время
повторял, что не хочет оставаться тут и стрелять в людей.
«Я в доме. Это мой дом. Что-то вроде хижины, сделанной из неотесанного
дерева. Входная дверь ведет на крыльцо с поручнями. К ним привязывают лошадей.
На крыльце стоит кресло-качалка, входная дверь находится посередине. Я думаю,
что женат, да, я женат. У меня есть жена и двое детей. Я счастлив. Это перед
войной. Мы живем там, где черные свободны. Я вижу свою жену, я смотрю на нее
сзади. Она одета в голубое платье и белый фартук. Она носит платье с оборкой, а
на ногах у нее черные ботинки. У нее прямые волосы.
Я вижу черного мужчину, сидящего на крыльце и курящего трубку. Это я. Я
не молод – около тридцати, наверное. Я очень счастлив в этом городе, Я не
родился здесь, но меня сюда привезли в крытой телеге, когда я еще был ребенком.
Я художник и плотник. Я леплю горшки и продаю их. Я также делаю деревянные
куклы для детей. За домом находится зеленая поляна, окруженная кустами. Это мое
любимое место. Тут я леплю горшки.
Перед моим домом проходит глинобитная дорога, ведущая в город. Мой город
очень дружелюбен, в нем много хижин и ферм. Куры гуляют свободно. Есть и другие
черные, которые прекрасно ладят между собой. Название городка звучит вроде
"Коллоссо"», – Чейз немного напрягается, пытаясь припомнить название.
«Это тысяча восемьсот шестьдесят какой-то год. Как раз перед войной.
Люди выстроились возле столба на перекрестке дорог. Это центр города. Они
очень возбуждены, говорят о войне. Я читаю объявление, прикрепленное к столбу.
На объявлении написано «ВОЙНА» и что-то напечатано мелкими буквами. Я не уверен,
что умею читать, но знаю, что здесь говорится о добровольцах. Я тоже возбужден.
Я доброволец. Подписываю бумагу. Я не знаю, о чем говорится в бумаге. Я не
умею читать. Я покидаю семью. Это очень грустное время для всех нас, особенно
для моих детей. Они плачут. Я очень грущу. Это самое грустное время в моей
жизни».
И снова Чейз останавливается, почувствовав грусть. После длинной паузы я
спрашиваю: «И что происходит?»
«Мы знакомимся с каким-то очень важным человеком, после того, как я
вступил в армию. Наверное, с генералом. Он говорит о стратегии. Я знаю, что мне
полезно выслушать его, но не могу сосредоточиться. Я все время думаю о своей
семье. Я чувствую, что мною распоряжаются и мне это не нравится. Люди,
окружающие меня, выглядят скорее грустными, чем испуганными».
Чейз замолкает, затем перескакивает к сцене в полевом госпитале. «Я
ранен в запястье. Я нахожусь под большим куском ткани, натянутой на столбы. Это
похоже на крытую телегу. Там много народа. Очень шумно. Вокруг идет война,
слышны выстрелы. Кто-то накладывает повязку мне на запястье. Многие люди кричат
– они испытывают страшную боль. Мне повезло, что я не так тяжело ранен, как
остальные. Думаю, с кистью все будет в порядке. Мне не хочется возвращаться
воевать. Я скучаю по своей семье. Я стою за пушкой. В меня попали!»
Чейз замолчал. Я почувствовала энергетический сдвиг. Пришло облегчение,
словно легкий ветерок пролетел по комнате.
После перерыва Чейз начал говорить сам: «Я парю над полем битвы. Я
чувствую облегчение оттого, что погиб. Я вижу внизу дым и битву. Когда я смотрю
на поле битвы, все затихает и теряется в дыме. Ничто больше не движется. Я
чувствую счастье оттого, что погиб. Я отправляюсь к иной, более счастливой
жизни. Я пролетаю над своим домом. Я вижу жену и детей. Я прощаюсь с ними. Они
не могут увидеть меня, так как я дух. Но они знают, что я мертв».
Чейз выглядел умиротворенным. Я позволила ему оставаться в таком
блаженном состоянии еще минуту. Затем я спросила, что он вынес из той жизни,
когда был солдатом. Его ответ поразил меня.
«Каждому необходимо побывать на войне. Война все расставляет на свои
места. Не обязательно погибать на войне, но нужно испытать ее. Это учит тебя
чувствовать, дает представление о том, что чувствуют другие. Это плохое место.
Я пропустил Вторую мировую войну. Я находился тогда там, наверху, и ожидал
своей очереди, чтобы возвратиться в более мирное время. У меня была еще одна
короткая жизнь посредине».
Я слушала, открыв рот, как мой маленький сын говорит о вселенском
равновесии и сострадании. Он говорил отнюдь не как семилетний ребенок. Его
слова и голос звучали так, словно они исходили от древней души. Я не знала, что
сказать. Где это было «там, наверху»? Где он ожидал очереди, чтобы прийти
назад? Я хотела послушать еще, но он закончил говорить. Окно к этой тайне
внезапно захлопнулось, и я знала, что не смогу больше его открыть.
Чейз открыл глаза и продолжал лежать на кровати. Казалось, что его мысли
еще не вернулись сюда полностью, но он был спокоен. Я спросила, как он себя
чувствует. Чейз ответил, что, вспомнив больше, чувствует себя лучше. Я обняла
его и сказала, что он сейчас в безопасности, что ему не придется воевать больше,
что всем нам ничего не грозит и что мы живем одной семьей. Чейзу это
понравилось, и он обнял меня в ответ. Через минуту он соскочил с кровати,
вылетел из спальни и побежал играть в свою комнату с новеньким конструктором
Lego.
Сто одежек луковицы
Что-то необычное произошло в этот день. Я то и дело возвращалась мыслями
к предыдущим словам Чейза: «Они больше никогда не заставят меня воевать!»
Теперь я поняла, что за ними крылось. Воспоминания о жизни солдата были слишком
реальны для него. Страх, грусть и растерянность мирного человека, ставшего
солдатом, поднялись слишком близко к поверхности сознания Чейза и, оказав
влияние на его современную личность, сформировали мировоззрение.
Две регрессии Чейза в ту жизнь раскрыли по очереди слои эмоций, мыслей и
образов. Подобно «одежкам» луковицы, снятые слои открывали доступ к другим.
Норман помог Чейзу перевести первый слой эмоций на сознательный уровень – слой
страхов, которые ожили благодаря громким звукам, напомнившим ему о битве. Когда
Чейз признал свои чувства солдата, убивающего других во время битвы, его экзема
– стигма раны – исчезла.
Военные действия на Ближнем Востоке воскресили в нем новый слой эмоций –
чувство тоски по своей оставленной семье. Грусть Чейза перешла в облегчение,
когда ему удалось продвинуться дальше в воспоминаниях о своей гибели и
попрощаться с родными. На этом он смог закрыть свою жизнь как солдата,
благодаря чему он, возвысившись над личной трагедией, осознал вселенское
значение войны для развития души. Его личные страдания переросли в духовное
осознание.
Соответствие между последним вариантом истории и первой регрессией было
удивительным. Хотя от первой до последней регрессии прошло около трех лет, Чейз
повторял описания образов и чувств почти слово в слово. Его словарный запас
увеличился, благодаря чему текстура рассказа обогатилась, но не претерпела
внутренних перемен. Воспоминания остались такими же. Он видел эти образы
отчетливо, а затем описывал их.
Описание Чейза показалось мне точным отображением жизни солдата во время
Гражданской войны. Его рассказ о том, как чувствовал себя оказавшийся в гуще
битвы человек, которым «распоряжаются», был гораздо более реалистичен, чем те
приукрашенные версии Гражданской войны, которые демонстрируют нам в кино и по
телевидению. Обыденные детали придавали истории колорит и реалистичность: куры,
которые гуляли свободно, оборочки на юбке его жены и ее черные ботинки,
объявление о вербовке в армию, висящее на столбе, стоявшем в центре города,
бумаги, которые он подписывал, хотя не умел читать, полевой госпиталь,
сооруженный из столбов и натянутого холста, веревка, потянув за которую, можно
было произвести выстрел из пушки (что соответствовало описанию пушечного
механизма того времени, как я позже выяснила). Убедительность истории,
потрясающая правдивость деталей, трагичность положения героя – все это сделало
бы честь любому романисту. Но это исходило из уст семилетнего мальчика, который
никогда не видел реалий войны.
Но главное – благоприятные последствия регрессий были вполне ощутимы.
После последней регрессии Чейз стал более уверенным в себе и спокойным. Его
больше не беспокоила война с Ираком, хотя мы все с облегчением вздохнули через
несколько дней, когда с ней было покончено.
Глава вторая. Прелюдия
За год до того, как Норман провел Чейза и Сару через их прошлые жизни, он
регрессировал меня через мои собственные две прошлые жизни. Благодаря
регрессиям я исцелилась от двух хронических болезней и смогла объяснить себе
видения, тревожные мысли и сны, преследовавшие меня с самого детства.
Если бы я сама не пережила еще раз события своих прошлых жизней, то
случившееся тогда на кухне с моими детьми не представилось бы мне столь
значительным. Но поскольку я прошла сквозь это сама, я смогла увидеть
подлинность переживаний моих детей. Я смогла не концентрироваться на самом
факте того, что дети вспоминают события прошлых жизней, а подметить тонкости
процесса и те черты, которые поразили меня. Как легко всплывают на поверхность
детского сознания эти воспоминания и до чего просто дети усваивают уроки из
прошлых жизней! Я поняла, что этот процесс обладает огромным потенциалом для
всех детей. Я видела в регрессиях моих детей не изолированное событие, а пример
того, как можно оказать помощь всем детям.
Описание моей регрессии демонстрирует, как выглядят воспоминания о
прошлых жизнях, как можно ощутить их. Порой эта память расходится кругами
непосредственно под поверхностью сознания, оказывая влияние на нынешнюю жизнь.
Воспоминания из прошлых жизней у детей действуют примерно так же, как и у
взрослых.
Мои похороны
Во время зимы 1986 года я так тяжело болела, что даже не знала, сумею ли
выжить. Мне тогда было тридцать шесть лет. Это была третья зима, когда мне
приходилось бороться с приступами астмы, плевритом, пневмонией и тяжелым
бронхитом. Мне было так трудно дышать, что Стиву приходилось буквально заносить
меня на второй этаж, в спальню. Одолеть лестницу самостоятельно было не в моих
силах. Мой надрывный отрывистый кашель разносился по всему дому днем и ночью.
Ничто не могло избавить меня от кашля, даже специальная микстура с
наркотическим веществом и гора таблеток от кашля, возвышающаяся на моем ночном
столике. Мне прописали такое количество лекарств, которые я должна была
принимать через различные промежутки времени, что мне просто не удавалось
проследить за этим. Стив попытался помочь мне, нарисовав таблицу приема
различных препаратов и прикрепив ее рядом с кроватью. Но это не помогло: я была
так слаба, что не могла разбирать слова и цифры на таблице. Так что Стиву
пришлось самому следить за приемом таблеток.
Облегчение приходило, лишь когда я ненадолго засыпала, но и сны
перебивались приступами мучительного кашля. Измученная болезнью и отравленная
медикаментами, я не могла заботиться о шестилетней Саре и трехлетнем Чейзе.
Стив разрывался между работой, заботой обо мне и детях. Но, как бы он ни
старался, ворох грязного белья становился все выше, детские игрушки были
разбросаны по всему дому, а Сара и Чейз страдали от недостатка внимания. Я
забыла о том, что такое порядок, и просто не имела am справиться с самой легкой
работой.
Мне нужно было соблюдать строгий постельный режим либо дома, либо в
больнице. Я не хотела ложиться в больницу, но знала, что все равно не смогу
уделять внимание Саре и Чейзу, где бы ни находилась. Итак, мы позвонили по
телефону моим родителям и попросили их забрать к себе детей, пока я не
выздоровею. Холодным январским днем Стив отвез Сару и Чейза в аэропорт и
посадил их на самолет, летящий до Нью-Йорка. Я была слишком слаба, чтобы
беспокоиться о своих близких, едущих по опасным обледеневшим дорогам, и
чувствовала лишь облегчение при мысли о том, что мне предстоит заботиться лишь
о себе и ни о ком другом.
В нашем доме никогда прежде не царила такая тишина. Я лежала в постели и,
с трудом делая каждый вдох, слышала, как скрипели мои легкие, словно ржавые
дверные петли. Мой одурманенный лекарствами мозг усиливал все звуки,
раздающиеся вокруг: шипение радиатора, гул проезжающих мимо дома машин, лай
соседского терьера. Когда ветер усиливался, наш старый дом скрипел и стонал, а
верхушки елей за окном изгибались в диких спазмах. Я была благодарна, по
крайней мере, что нахожусь в теплой спальне и не должна выходить на стужу. В
промежутках между приступами кашля я наблюдала за тем, как тают под лучами
восходящего солнца ледяные разводы на стеклах. Часы и минуты не имели для меня
значения. Я отсчитывала время по рассвету, наступлению дня, приходу сумерек и
наступлению ночи.
Однажды во второй половине дня, когда в комнате начало темнеть, а тени,
отбрасываемые мебелью, становились все глубже, я лежала совершенно измученная и
отчаянно мечтала о сне. Приступы кашля не позволяли мне забыться на протяжении
всего дня, и мой разум часами балансировал в сумеречной зоне, разделяющей
состояния сна и бодрствования.
В ту же минуту, когда усталость победила и я стала погружаться в сон,
перед моим мысленным взором предстал образ хрупкого мужчины средних лет.
Вначале я видела только его лицо: взгляд темно-карих глаз пронизывал меня
насквозь. Я пыталась удержать видение и подробнее рассмотреть его. Образ был
реален и отчетлив. Я сосредоточилась на нем и уже через несколько минут смогла
различить фигуру человека и комнату, в которой он находился. Он лежал на
кровати, одетый во все белое. Его тело со всех сторон было обложено подушками.
Я слышала, как он кашляет, с трудом вдыхает воздух и сплевывает кровь в носовой
платок. Женщина, одетая в платье, сидела у его изголовья. На ее лице застыло
тревожное выражение.
Я в это время тоже лежала на кровати и с трудом дышала. Его положение
показалось мне до странности знакомым.
Сила видений притягивала меня – в них была реальность и от них исходил
свет, несвойственный для дневной дремы. К тому же я знала, что не сплю, так как
слышала лай соседского пса под дверью дома. Я забыла о боли и кашле. Прошло
напряжение, и дыхание стало более медленным. Я не двигалась, закрыв глаза,
сконцентрировалась на образах и направила на них все свое внимание.
Все в этой картине было для меня необычайно знакомым: и резная кровать, и
белоснежное белье, и женщина, сидящая рядом, и лицо умирающего – особенно его
глаза, в которых отражалась душа. Когда я позволила себе проникнуть поглубже в
видение, я noчувствовала, что все это мне знакомо.
Я содрогнулась всем телом от шока узнавания, словно прикоснулась к
обнаженному проводу. В одну секунду я поняла, что я была этим мужчиной, что я
существовала в ином времени, на другом плане. Вначале истину постигло мое тело,
лишь затем мозг смог зарегистрировать этот факт. Это было потрясающее
узнавание, как если бы вы случайно столкнулись на улице с другом, которого не
видели многие годы. Вначале появляется ощущение чего-то знакомого, и лишь затем
вы припоминаете сознательно, где и когда встречались с ним.
Эта странная узнаваемость потрясла меня. И когда я наконец признала, что
вижу саму себя в прошлой жизни, мысль, завершающая историю, пришла мне в голову.
Этот мужчина (может, лучше сказать я?) умер от чахотки в тридцать с лишним лет,
примерно в том возрасте, в который вступила сейчас я.
Мне потребовалась минута, чтобы полностью осознать эту новую мысль. В
процессе осознания кадры в моей голове сменились, и передо мной предстала новая
сцена – похороны. Я увидела погребальную процессию – лошадей, везущих кареты,
мужчин и женщин, одетых в наряды девятнадцатого века. Наблюдая сверху, я
увидела, как процессия свернула к кладбищу и прошла сквозь кованые железные
ворота, прикрепленные к каменным столбам. Кладбище выглядело как парк – там
было много тенистых деревьев и мавзолеев. И снова перспектива сместилась. Я
увидела вблизи одетую в длинное платье женщину, которая ухаживала за покойным в
последние минуты его жизни. Ее лицо было прикрыто вуалью, к глазам она
прижимала носовой платок. Вид этой сраженной горем женщины поднял во мне волны
невыразимой грусти и тоски. Пытаясь справиться с этими непрошеными чувствами, я
потеряла концентрацию. Видение тут же исчезло, как и появилось.
Я открыла глаза и оглядела свою комнату, стараясь закрепиться в настоящем.
Неяркий свет проникал сквозь занавески, соседский терьер до сих пор лаял.
Еще одна мысль заставила меня похолодеть: если я действительно была тем
мужчиной, умершим от подобного состояния приблизительно в моем возрасте, то
неужели я тоже обречена умереть сейчас от заболевания легких? Было ли это
видение моей собственной неизбежной смерти? Мне стало страшно. Я не могла
перенести мысль о том, что мне суждено умереть и оставить детей и мужа одних.
Сквозь мой мозг в беспорядке проносились мысли. Была ли это обычная
галлюцинация, вызванная утомлением и приемом лекарств? Я предпочла бы считать,
что просто вообразила себе все это, что скоро все развеется. Но видение
пробудило во мне слишком сильные чувства, чтобы можно было разом отделаться от
них. Эмоции были слишком знакомы, словно я испытала их когда-то, но забыла.
Образы отличались четкостью, которую можно увидеть лишь в жизни. В них не было
сумбура и сумятицы, сновидений и галлюцинаций.
Но что мне оставалось делать со всей этой информацией? Если я повторяла
паттерн прошлых жизней, как я могла разбить этот шаблон и избавиться от цикла
болезней?
Когда Стив возвратился домой этим вечером, я все рассказала ему о своем
видении. Он не знал, что думать о всем этом. Но он считал: если я верю, что
видения, явившиеся из моей прошлой жизни, помогут мне исцелиться, он будет
только счастлив поддержать мою надежду. На следующий день я послала его в
местную библиотеку отыскать книги, касающиеся вопроса перевоплощений, могущие
пролить свет на эту тайну. Он нашел там книги по переселению душ и
теологические дискуссии по этому вопросу, но ни в одной из них не говорилось о
том, что означает, если ты вспоминаешь свою прошлую жизнь. Стив вернулся из
библиотеки с пустыми руками и расстроенный. Что ж, придется мне искать ответ
самостоятельно.
«В недвижимой точке вращающегося мира...»
В последующие дни я лежала в кровати, не в силах ничем заняться. Я была
слишком слаба, чтобы читать, и, к своему большому огорчению, обнаружила, что
разговор по телефону, длящийся более пары минут, вызывал приступы невыносимого
кашля. Все, что мне оставалось делать, – это наблюдать за верхушками елей за
окном, любоваться солнечными пятнами, ползущими по стене, – и думать.
Вопросы о перевоплощении и смерти кружились в моем неугомонном мозге.
Картины моих похорон в прошлой жизни стояли перед моим мысленным взором –
реальные и яркие. И предчувствие неминуемой смерти разливалось холодом по моему
телу. Сейчас, когда я так тяжело болела, понимание перевоплощений обрело особый
смысл и значение для выживания.
Я подумала об иудейских традициях моей семьи, о религии, которую я
исповедовала в детстве, чтобы решить, не забыла ли я с тех пор чего-нибудь
такого, что могло бы помочь мне сейчас. Я никогда не могла постигнуть мысль о
том, что существование заканчивается со смертью. Мне также всегда казалась
бессмысленной идея, что человек рождается в страданиях, живет, умирает и больше
ничего. Но иудаизм никогда не мог дать мне адекватный ответ о смерти и жизни
после смерти, в нем также ничего не говорилось о перевоплощениях. То же самое
относилось и к христианству, которое исповедовали мои друзья.
Когда я была маленькой девочкой, наш раввин произнес слова, которые
запомнились мне навсегда: «По мановению Божьей руки вы могли бы оказаться
рожденными в Индии и погибать от голода». Я не понимала этого. Почему, думала я,
Бог может решать, кому следует даровать хорошую жизнь, а кому – плохую? Мне
повезло, это хорошо, но почему же другим не посчастливилось? Неужели наши
судьбы зависят от Божьего каприза? Мне, ребенку, это просто казалось
бессмыслицей.
В довершение ко всему, мои подружки-католички пугали меня своими
вариантами рая, ада и чистилища. Смерть в их представлении была чем-то ужасным,
так как душа может навсегда попасть в очень плохое место. В их представлении,
дорога в рай была совсем не простой – только небольшому проценту людей
удавалось осилить ее. Итак, сделай я что-то дурное – и это обречет меня на
вечные муки?
Одним дождливым днем мы играли в нашем гараже с соседскими ребятами, как
вдруг одна девочка встала и объявила, что мы обязательно попадем в ад, так как
евреи не признали Иисуса Христа Спасителем. Ее слова разъярили меня. Это было
несправедливо. С этого момента я отказывалась признавать их версию загробной
жизни! Если они не дают мне никакого шанса лишь потому, что я еврейка, что ж,
мне безразлично, что они думают о том, что происходит после смерти. Это была
последняя капля!
Затем мои мысли поплыли в другую сторону, к тому времени, когда я училась
в колледже Симона в начале шестидесятых и впервые познакомилась с поэзией
Элиота, с его шедевром «Четыре квартета», поразившим меня. Мой преподаватель,
Конрад Сноуден, высокий представительный негр, обладающий незаурядным
интеллектом, стоял перед нами и держал в руках книжечку Элиота, словно Моисей с
Десятью Заповедями. Мы застыли на стульях, трепеща. Он заворожил нас своим
магическим и страстным голосом, прочтя всю поэму. Исполненные тайны слова
«Квартетов» звенели в моих ушах: «В моем конце – мое начало... чтобы обладать
сознанием, не нужно быть во времени» [1].
Эти две фразы я никак не могла забыть, они звенели в моей голове и
сопровождали меня повсюду, подобно мелодии. Правда, таящаяся в этих строках,
глубоко запала мне в душу и требовала от меня понимания. «В моем конце – мое
начало... чтобы обладать сознанием, не нужно быть во времени». Месяцами я
носила книжку Элиота в своем рюкзачке, надеясь, что это поможет проникнуть в
тайну запомнившихся мне строк.
Тем летом я с несколькими подружками отправились на Плам-Айлэнд,
расположенный на север от Бостона, где еще сохранилась нетронутая природа,
чистые дюны и пляжи. Весь вечер и всю ночь мы хохотали, рассказывали истории,
ели китайские блюда и играли в разные игры среди темнеющих дюн. Ночное небо
было особенно чистым, и звезды казались гораздо более яркими, чем в дымном небе
над Бостоном. Когда первые лучи солнца озарили небо над океаном, я решила, что
достаточно наобщалась, и, покинув друзей, поднялась на дюну, чтобы полюбоваться
восходом и послушать шум океанского прибоя.
Когда оранжевая полоска солнечного диска проклюнулась над горизонтом, я
почувствовала странный гул в ушах, и все вокруг меня начало искриться и мерцать.
От горизонта исходило сияние. Затем все переменилось совершенно необычным
образом. Моя усталость, гипнотизирующий шум прибоя, отблески восходящего шлица
на воде переместили меня в совершенно неведомое мне раньше состояние сознания.
Я не просто видела с помощью глаз – я постигала все окружающее меня. Я
видела, ощущала, становилась песком, волнами и бесконечным оранжево-розовым
небом. Мое тело все еще сидело на дюне, но я не могу сказать, что «я» сидела
там, так как внезапно я превратилась в чистую энергию, и все окружающее также
стало энергией, струящейся по мне и вне меня. Все то, что я всегда считала
плотным веществом, превратилось в цельное отражение этой золотой энергии.
Казалось, мое тело полностью растаяло и я превратилась в единое целое с песком
и прибоем, а затем, на одно мгновение, слилась со всем Мирозданием. Я ощутила,
что невероятно увеличилась. В моем теле находились миры, которые были больше
«меня», я была гораздо больше той «Кэрол», с которой привыкла себя
отождествлять. Легкость и радость хлынули в мой мозг, и я поняла, действительно
поняла, что являюсь частью чего-то гораздо большего, чем мое ограниченное я.
Тут же я осознала, что энергия, которую я ощутила в себе, никогда не
исчезнет. Умереть может лишь тело, тогда как суть, пронизывающая все, но
каким-то образом сфокусированная в моем теле, будет существовать вечно. «В
недвижимой точке вращающегося мира нет ни плоти, ни плотского. Нет ни вперед,
ни назад в недвижимой точке, где существует танец...» [2]. Слова Элиота наконец
обрели смысл!
Этот момент откровения, это блаженство были внезапно прерваны вспышкой
молнии, прорезавшей небо. Мои друзья подбежали к дюне, на которой я сидела, и
закричали, что собираются отправляться обратно в город, так как к острову
приближается шторм. (Шторм так и не разразился.)
По дороге в Бостон я пыталась описать этот «момент вечности» своим
друзьям. Они не могли понять, шучу ли я или говорю всерьез. Как я ни старалась,
у меня ничего не получалось – все звучало фантастично, даже для меня самой. Но
это не было фантазией. Не было шуткой. Не было иллюзией. Все было реально –
более чем реально. Все, что я пережила, не давало покоя мне несколько дней, и я
никогда не забывала этого чувства. И сегодня я могу перенестись на тот пляж и
ощутить неописуемое счастье тех блаженных мгновений.
На следующий день я гуляла по Гарвард-сквер, все еще оглушенная тем
необыкновенным переживанием и в отчаянии, что не могу подобрать слов, чтобы
описать все это. Я зашла в одно из своих излюбленных мест – книжный магазин
«Сфинкс» – и без всякой мысли вытащила наугад одну из книг, стоящих на полке. Я
раскрыла ее и начала читать со средины. Слова словно ударили меня током – они в
точности описывали то, что я пережила на берегу. «Твое собственное сознание,
сияющее, пустое и неотделимое от Великого Тела Сияния, не имеет ни рождения, ни
смерти и есть Неизменный Свет» [3]. Книга называлась «Тибетская Книга Мертвых».
На следующей неделе я отложила в сторону «Четыре квартета» и ушла с
головой в чтение «Тибетской Книги Мертвых». Я поняла, что в ней говорится не
столь о смерти, как о той части нас самих, которая никогда не умирает, – о
сознании.
Для буддистов сознание является непрерывным континуумом, который
существует вечно, даже после того, как мы умираем. Возрождение является само
собой разумеющимся фактом. «Тибетская Книга Мертвых» описывает стадии, через
которые проходит сознание непосредственно перед моментом смерти и сразу же
после смерти. В ней рассказано о том, какое путешествие совершает душа, покинув
тело, и о возращении ее в матку для нового воплощения. Этот древний текст,
написанный мудрецами Тибета, предназначен для того, чтобы его читали человеку,
находящемуся на пороге смерти, и его душе после того, как она покинет тело. В
нем содержатся детальные инструкции, касающиеся стадий сознания, сквозь которые
проходит душа в своем путешествии после смерти и перед возрождением. Они
называются состояниями бардо.
Согласно «Тибетской Книге Мертвых», самая важная стадия покинувшей тело
души – это время, близкое к моменту смерти. В момент, непосредственно следующий
за смертью, душа с наибольшей полнотой осознает свою божественную и
вневременную природу и единство с Великим Телом Сияния. Слова, эхом
отозвавшиеся в моей душе, когда я впервые раскрыла книгу, описывали величайшие
моменты озарения. Они были столь красноречивы для меня, поскольку в тот момент
на берегу я попала в бардо и поняла вневременность существования.
Знакомство с «Тибетской Книгой Мертвых» привело меня, в свою очередь, к
изучению таких древних текстов, как «Упанишады» и «Бхагавадгита». Я, пользуясь
любым доступным источником, пыталась понять, что такое непрерывность сознания и
механизм перевоплощений. В «Упанишадах» говорилось о возрождении в поэтических
выражениях. Там есть такие строки: «Подобно злаку человек созревает и падает на
землю; подобно злаку он восходит вновь, когда приходит его время» [4].
Но эти буддистские и индуистские тексты, несмотря на всю свою великую
мудрость, не могли вполне удовлетворить меня, современную женщину. Смысл,
который я в них искала, был затуманен религиозной доктриной, остававшейся мне
непонятной. В древневосточных текстах подчеркивалась необходимость
дисциплинированной жизни – как единственный путь, ведущий к просветлению и
освобождению от цикла перевоплощений. Но эта дисциплинированная жизнь
описывалась в терминах, совершенно чуждых мне, студентке бостонского колледжа
семидесятых. Я никогда не могла представить себя ведущей дисциплинированную
монашескую жизнь.
Затем, как-то утром в колледже, я с удивлением натолкнулась на английских
поэтов-романтиков девятнадцатого века. Эти поэты – Вордсворт, Колридж и Блейк –
описали свои видения, схожие с представлениями тибетских мудрецов. Я
почувствовала облегчение, обнаружив восточный мистицизм в западной литературе,
созданной людьми, говорящими на том же языке, что и я. Эти поэты писали о
бессмертии души, о том, что суть, заключенная в нас, является вневременной,
вечной и божественной. «Я не видел Бога и не слышал никакого Бога в
ограниченном органическом восприятии; но мои чувства обнаружили бесконечность
во всем», – писал Уильям Блейк [5].
Прочтя это, я посвятила следующие три месяца тому, что выписывала строки
из поэзии Блейка и «Тибетской Книги Мертвых» для сравнения. Эти записки стали
для меня священной попыткой прояснить и объяснить тот луч просветления, который
преобразил весь мир, когда я сидела на дюне.
Все эти поиски и исследования смысла смерти и перевоплощения помогли мне
ответить на некоторые вопросы и укрепить свои убеждения новым каркасом. Но все
же я была растеряна: я не знала, как использовать это в своей жизни. Если часть
меня всегда существовала в иные времена, в иных жизнях, как это могло повлиять
на мою нынешнюю жизнь в практическом смысле? И если рисунок мыслей и
переживаний переходит из жизни в жизнь, то как мы можем его изменить? На эти
вопросы у меня не было ответов. Но так как я лежала в постели с картиной
умирающего мужчины перед своим мысленным взором, вопрос о перевоплощении стал
для меня личной реальностью. Мне нужно было знать больше. Моя жизнь зависела от
этого.
Ширма его незаурядного таланта
Я не умерла той зимой. После того как я увидела видение, мое здоровье
пошло на поправку. Безусловно, все дело могло быть в лекарствах и отдыхе. Не
берусь утверждать обратного. Когда приступы кашля ослабели, я смогла подолгу
высыпаться. Это был благословенный, ничем не прерываемый сон. Мои силы
восстанавливались с каждым днем. Примерно в это же время Сара прислала нам
письмо из Нью-Йорка, в котором сообщала, что дедушка с бабушкой заботятся о ней,
но добавляла: «Когда дедушка и бабушка поправляют мне одеяло, я не чувствую
себя хорошо. Я жду не дождусь, когда сойду с самолета и увижу вас».
Я поняла, что мне стало гораздо лучше, когда мои мысли приняли иной
оборот. Меня стали беспокоить такие бытовые вещи, как уборка дома, стирка
грязного белья, которое скопилось за время болезни, и способность восстановить
физическую форму, чтобы управляться с Чейзом. Через несколько недель Стив
отправился в аэропорт и вернулся оттуда с Чейзом и Сарой. Я долго и крепко
обнимала их, мысленно возвращаясь в те мрачные дни, когда казалось, что мне
суждено навсегда с ними расстаться. Я была счастлива и благодарна судьбе.
К тому времени, как в саду расцвели нарциссы, я полностью поправилась. Я
не помню другой такой прекрасной весны. Эшвилл сиял розовыми, пурпурными и
красными азалиями, а цвет кизила висел белыми созвездиями среди деревьев парка.
Я наслаждалась теплом и солнцем, как никогда раньше, и благодарила Бога за
каждый безболезненный вздох, который я делала. Весна и мои силы расцветали, а
страхи, пришедшие с болезнью, отлетали, как дурной сон. Но когда наступила
осень и в цветах созрели семена, я снова задумалась о своем здоровье и стала
беспокоиться о том, удастся ли мне пережить эту зиму. Я вспомнила о своем
видении и пожелала, чтобы все дурные предчувствия рассеялись, как дым, хотя в