Библиотека Mosbiblio

Однако утверждать, что Иннокентий III или любой другой средневековый папа был «терпим к евреям», было бы неверно, если понимать слово «терпимость» в его современном смысле. Папы никогда не рассматривали иудаизм как зло, подобное ереси, которую иногда приходилось терпеть, если ее искоренение было связано с еще большим злом. Еретиков терпели только тогда, когда их было невозможно уничтожить. С евреями дело обстояло иначе. Сознавая, что в основе христианства многое заимствовано из иудаизма, церковь признавала право евреев на жизнь и на сохранение своей религии. Еврей и христианин были из одной и той же семьи — оба были потомками Авраама *2. Поэтому Constitutio pro Judaeis был не манифестом терпимости, а подтверждением прав евреев, наиболее важным из которых было право на жизнь. Однако оно было ограничено оговоркой, которую часто делали еще отцы церкви: жизнь евреев должна быть жизнью бедствий и унижений. Дети рабыни должны жить в подчинении у рожденных свободной женщиной. Понятие «покровительство» применимо к любому действию Иннокентия III в пользу евреев лишь в ограниченном смысле, а утверждение насчет «особого покровительства» совершенно безосновательно.

Иннокентий исполнял долг покровительства по отношению к евреям без особого энтузиазма. Безоговорочное осуждение убийц и выражение сочувствия жертвам были бы в это время уместнее, чем повторение осторожных формулировок папы КаликстаП, постановления которого начинаются с удивительной для нас рекомендации, что евреев можно преследовать, но не слишком сильно. «Хотя еврейское вероломство достойно безоговорочного осуждения, тем не менее благочестивым христианам не следует жестоко угнетать их, ибо через них доказывается истинность нашей собственной веры». История последующих столетий показывает, как эту фразу понимали ревнители веры, считавшие, что применительно к врагам Христа никакие преследования не могут быть слишком жестоки, и разбойники, стремившиеся заполучить еврейское имущество. В Constitutio pro Judaeis папский запрет на убийство евреев выглядит так, как будто он основывается не столько на их человеческих правах, сколько на интересах церкви:

«Так говорит пророк: „Не убивай их, дабы никогда не забыли Твоего закона“; а иными словами можно сказать: 'Не уничтожай евреев совсем, дабы христиане никогда не могли забыть Твой закон, который, хотя сами евреи и не понимают его, начертан в их книгах для тех, кто способен понять его…'»

Запрет полного уничтожения народа мог быть понят как ограничение его права на жизнь. Конечно, ни один папа или католический теолог не отрицал за евреями этого права, как не отрицали и христианские правители вплоть до появления Адольфа Гитлера. Иннокентий предписал благочестивым христианам правила поведения, которые включали следующие запреты:

1. Христианам нельзя использовать принуждение, чтобы заставить евреев креститься.

2. Христианам нельзя ранить и убивать евреев или грабить их.

3. Когда евреи празднуют свои праздники, нельзя нападать на них с палками или камнями.

4. Нельзя осквернять кладбища евреев или выкапывать похороненные там тела с целью вымогания денег у родственников умерших.

К этой полной оговорок хартии вольностей было добавлено, что она применима лишь к «тем евреям, которые не злоумышляют против христианской веры». Эта поправка была весьма полезной для крестоносцев и всех тех, кто считал, что «евреи» постоянно строят козни против христианской веры. Мерзкая практика выкапывания трупов и возвращения их за выкуп могла продолжаться без помех (как это и было на самом деле), так как бандиты, грабившие, убивавшие евреев или выкапывавшие трупы, могли заявлять, что их жертвы были злоумышленниками или богохульниками. Тем не менее, если бы эти четыре гарантированные свободы соблюдались, евреи могли бы жить в условиях не меньшей безопасности, чем их христианские соседи. Однако время было таким, что не позволяло соблюдать эти гарантии, — в полном соответствии с провозглашенным папой принципом, что евреи, осужденные Богом на вечное рабство, должны вести жизнь более жалкую, чем христиане. Если бы запрет насильственного крещения соблюдался, евреи освободились бы от угрозы, которая для многих из них была страшнее смерти. В принципе, еще до того, как Св. Фома Аквинский *3 сформулировал положение, что «вера не может быть принудительной, так как является актом воли», теологи придерживались подобного взгляда. Однако на практике эта очевидная истина не принималась во внимание. Так, в 6 веке король Хильперик *4 заключил в тюрьму упрямого еврея, по имени Приск, чтобы, как заметил Григорий Турский *5, «заставить его верить вопреки самому себе». Многие века теоретический принцип, согласно которому применение силы воспрещается, не слишком защищал сопротивляющиеся жертвы от рьяных христиан.

Теологи спорили о том, законно ли крестить еврейских детей без согласия их родителей. Дунс Скот полагал, что законно, если существует согласие какой-либо общественной власти, выступающей in loco parentis (вместо родителя). Окончательное решение было таково: хотя подобное крещение незаконно, оно, тем не менее, всегда действительно; поэтому крещеные еврейские дети рассматривались как христиане и были обязаны подчиняться церкви. И часто случалось, что похищенному или иным способом крещенному еврейскому ребенку не давали вернуться к матери.

Утверждение, что душа еврея не может быть спасена от вечных мук иначе, нежели путем крещения, принадлежало Св. Фульгенцию, жившему в 6 веке. «Твердо верь и не сомневайся, — писал этот выдающийся отец церкви, — что не только все язычники, но также и все евреи… оставившие эту жизнь вне лона католической церкви, оставляют ее, чтобы отправиться в вечное пламя, уготовленное дьяволу и его воинству» (81, «О вере»).

Крещение, силой навязанное взрослым людям, никогда не считалось действительным. Церковь не одобряла ни грубой процедуры, принятой Хильпериком, который сам затаскивал евреев в купель и держал их головы под водой, пока священник совершал обряд, ни еще более суровой меры Карла Великого, который, победив в 785 году саксов, распорядился, чтобы все пленники, отказавшиеся креститься, были умерщвлены (38, 591). Однако всякое экономическое давление считалось допустимым. Хотя папа Григорий Великий *6 порицал епископов Арля и Марселя за насильственное крещение евреев, он дал особые привилегии своим арендаторам в папских имениях в Сицилии при условии принятия ими таинства причастия. «Если они от этого не станут подлинными христианами, — писал он в послании к управителю сицилийских поместий Петру, — то их дети будут законно крещены и приведены в христианскую веру». В первом десятилетии 11 века епископ Лиможа предложил евреям своего города выбирать между крещением и изгнанием. Двое или трое согласились креститься, а остальные вместе с женами и детьми «бросились искать убежища в других городах; некоторые же предпочли перерезать себе горло, нежели креститься» (3).

Иннокентий III явно избегал осуждать использование некоторых форм принуждения. Он разъяснял, что есть различные степени и виды насилия и некоторые из них допустимы. «Те, кто крещены, хотя бы и против их желания, подлежат юрисдикции церкви уже потому, что приняли это таинство, и потому по праву могут быть принуждены к соблюдению христианской веры». Это правило распространялось на те случаи, когда еврей вследствие экономического принуждения выражал желание креститься, а затем раскаивался в своем решении. Тем не менее, в октябре 1201 года папа ясно заявил, что силу использовать нельзя. «Нет сомнения, что насильно принуждать к принятию христианства тех, кто не желает этого, противно нашей вере». Однако папа признавал, что существует разница между «различными видами нежелающих и различными видами принужденных», а его определение «принуждения» было довольно ограниченным. Очевидно, пытка не считалась насилием, ибо папа полагал, что «всякого, кто обращен в христианство насильственно, под страхом или пыткой, можно заставлять соблюдать веру, рассматривая его как выразившего условное желание, хотя в абсолютном смысле он не желал этого».

В средние века слово «страх» часто означало «страх пытки», и современному человеку трудно провести грань между таким «страхом» и «абсолютным принуждением». Однако папа Николай III в 1278 году постановил, что те, «кто из страха, а не по абсолютному принуждению приняли крещение, а затем вернулись к своей еврейской слепоте, должны быть переданы светским властям». Долг светских властей состоял в том, чтобы сжигать евреев заживо. Это же правило относилось и к тем, кто из страха позволил крестить своих детей. Десять лет спустя папа Николай IV постановил, что с евреями, которые приняли крещение, чтобы избежать преследований, а затем отступились от веры, следует поступать, как с еретиками. В средние века папские декреты никогда реально не защищали евреев от насильственного крещения.

Еще в конце 17 века некоторые теологи придерживались взгляда, что угроза изгнания и конфискации имущества не является формой принуждения. Такие меры были не более, чем «святой строгостью», и рассматривались как «убеждение, а не насилие и принуждение» (14, 637). Когда человек должен был принять крещение, потому что иначе у него отбирали детей и имущество, а его самого изгоняли, он, по мнению этих теологов, вовсе не подвергался принуждению. Это рвение превращать евреев в христиан — поодиночке или целыми группами, правдами и неправдами, насилием или угрозами — приняло особые масштабы в Испании в 15 веке. Св. Винсент Феррер *7 и другие проповедники отправляли тысячи перепуганных до смерти людей к купелям, где священники «превращали» их в христиан. Теологи могли постановить, что такое крещение имеет законную силу, однако невозможно отрицать, что эта политика или даже угроза применения силы противоречат не только здравому смыслу, но и решениям Никейского собора. В 787 году собравшиеся на этот собор епископы и теологи постановили (канон VIII), в частности, что евреев не только нельзя принуждать войти в лоно церкви, но даже если они и выразят такое желание, перед крещением следует тщательно выяснить причины этого решения. «Если же кто-нибудь из них обратится в христианство искренне и в полном убеждении и заявит об этом от всего сердца… такого еврея следует принять в лоно церкви и позволить ему пройти обряд крещения».

Хотя в средние века папы утверждали, что людей не следует крестить против их воли, они не могли пресечь практику насильственного крещения. Простодушная вера крестоносцев не знала тонких различий между степенями принуждения и нежелания. Если у еврея были деньги, ему предлагали креститься, а когда он отказывался, ему отрубали голову. Таким образом, одним махом крестоносцы получали не только полезное прибавление к житейским благам мира сего, но и гарантировали себе спасение души в грядущем мире. Если же случалось, что под угрозой пытки или смерти жертва соглашалась принять крещение, за новообращенным внимательно наблюдали и при первых же признаках недостаточного энтузиазма в исповедании новой веры обвиняли в отступничестве, что означало потерю имущества, а возможно, и самой жизни.

В 12 веке многие евреи Франции достигли значительного материального благополучия, однако их общественному положению, имуществу и жизни постоянно угрожали зависть или фанатизм части их христианских соседей. Обращение в христианство и конфискация имущества часто шли рука об руку. Весной 1182 года французского короля Филиппа Августа *8, которому тогда было 17 лет, убедили изгнать из страны проклятый народ. «Он ненавидел евреев, — сообщает хронист того времени, — и ему неоднократно доводилось слышать, что они хулят имя Иисуса Христа». Эти обвинения использовались для оправдания грабежа:

«Встав в позу ревнителя благочестия, этот король изгнал евреев из своего королевства; он конфисковал их недвижимость, позволив им продать движимое имущество и забрать с собой вырученные деньги; это поставило евреев в крайне затруднительное положение, так как люди, воспользовавшись ситуацией, отказывались покупать или платить. Историки сообщают, что изгнанников грабили и довели их до столь отчаянного положения, что для многих оно было совершенно непереносимо. Многие погибли, подобно Иакову Орлеанскому, которому отрубили голову в городе, где он родился и от названия которого получил свое имя» (14, 637). Это изгнание массы трудолюбивых граждан вызвало экономический упадок в стране. Поэтому в 1198 году король Филипп Август решил предложить евреям вернуться, что было встречено папой Иннокентием III без одобрения. Зажиточный еврей был опасен, хотя и полезен принцам и прелатам, нуждавшимся в деньгах; а вид благочестивого еврея, счастливо живущего в лоне своей семьи, воспринимался как вызов христианскому миру. Рабам, осужденным Богом на вечные страдания, нельзя было позволять пользоваться жизненными благами, наслаждаться семейным счастьем. Папа никогда не выказывал признаков сочувствия к их страданиям. Он рассылал послания не с тем, чтобы спасать евреев от гонений, а с тем, чтобы упрекать властителей, обращавшихся с ними слишком мягко. Папа заботился о том, чтобы им никто излишне не покровительствовал. Если бы проповедники оставили евреев в покое, те прекрасно ужились бы со своими христианскими соседями. Лучшим доказательством того, что евреи вели себя, как добропорядочные граждане, и редко совершали тяжкие преступления против закона, служит тот факт, что обвинения против них в папских документах обычно носят достаточно общий характер. В 1205 году Иннокентий направил два важных послания: одно — французскому королю, а второе — санскому архиепископу и парижскому епископу. Речь в них шла о евреях. Событие, которое папа, величайший юрист средневековья, упроминает в этих посланиях, заслуживает большего внимания, чем то, которое ему обычно уделяют историки.

Письмо к французским иерархам начинается пространным повторением того, что уже было высказано предыдущими папами и самим Иннокентием III в Constitutio pro Judaeis об осуждении евреев на вечное рабство «за то, что они распяли Христа», и лишь «благодаря благочестивому христианскому милосердию им дозволено жить». Папа указывает, что евреи не выказывают ни малейшего признака благодарности за такое великодушие; напротив, "хотя они милостиво допущены в наше общество, они воздают нам так, как принято воздавать у них за гостеприимство, как говорится, «подобно змее на чреслах, огню во чреве». Главное или, по крайней мере, занимающее в письме самое значительное место обвинение против евреев сегодня выглядит явно недостаточным для их публичного осуждения. Папа возражает против найма евреями христианских кормилиц. Ему стало известно, что на Пасху в еврейских домах кормилицам иногда велят «сцеживать молоко в отхожие места в течение трех дней, прежде чем снова приступить к кормлению младенцев». Вдобавок, «евреи совершают также и другие отвратительные и неслыханные преступления против христианской веры». Средневековый читатель, конечно же, предполагал, что евреи замышляли какие-то другие неслыханные дотоле мерзости. Письмо заканчивается повелением, которое архиепископ должен был передать королю: принять меры, чтобы евреи не смели «распрямлять шею, на которой лежит ярмо вечного рабства», и требованием запретить им нанимать христианских кормилиц «и вообще христианских слуг». Если же евреи не исполнят этого повеления, следует принудить их. «Мы наделяем вас полномочиями под угрозой отлучения от церкви запретить христианам вступать в какие бы то ни было деловые связи с евреями».

История о кормилицах, сцеживающих молоко в отхожие места, могла иметь фактическое основание. Трудно поверить, однако, что еврей, даже в средние века, когда предрассудки были характерны не только для христиан, мог открыто запретить кормилице кормить младенца после того, как она получила Святое причастие. Нет сомнения, что в ту эпоху люди сказали бы, что евреи тайно убеждены в правоте христианского представления о таинстве причастия, однако из преступного упрямства отказываются войти в лоно церкви. Есть, однако, другое, более правдоподобное объяснение.

Христианская Пасха приблизительно совпадает с еврейским праздником Песах *9, во время которого евреям предписывается есть только неквашенный хлеб *10. Если в этот период кормилица настаивала на том, чтобы есть обычный хлеб, ее хозяева считали, что ее кровь и молоко осквернены, и возражали против того, чтобы она кормила ребенка в Песах. Такой запрет мог привести к домашним ссорам: хозяйка дома могла сказать кормилице, что если та отказывается есть неквашенный хлеб, ей следует на несколько дней прекратить кормить младенца. Кормилица же, покинув дом, могла рассказывать об этой истории в том виде, который казался ей правдоподобным, и таким образом возложить вину на хозяйку дома.

Более рациональная причина запрета евреям нанимать христианских кормилиц — опасение, что, находясь в услужении у евреев, христианская женщина может потерять веру или добродетель, или и то и другое вместе, — не выдвигалась на первый план. Цель папского письма состояла в дискредитации евреев, и упоминание об обращении в иудаизм или соблазнении еврейским хозяином христианской кормилицы тоже было бы действенным. Но история о христианских женщинах, вынужденных сцеживать молоко в отхожее место, лучше всего подходила для антиеврейской пропаганды, стремившейся представить евреев чудовищами, втайне творящими преступления столь ужасные, что о них нельзя даже упоминать вслух".

Послание к французскому королю сформулировано с большей строгостью и содержит дополнительные и более серьезные обвинения против евреев, которые якобы все время богохульствуют, лихоимствуют и убивают. Сейчас они начинают возвращаться во Францию, и король явно дает им слишком большую свободу. По этой причине папа взял на себя труд заново изложить дело перед королем. Он пишет Филиппу, что «властители, предпочитающие наследникам распятого Христа потомков распинавших Его, против которых и по сей день кровь Иисуса вопиет к Отцу Небесному; властители, предпочитающие людям, освобожденным Сыном Божьим, евреев, как будто сын рабыни может стать наследником вместе с сыном свободной, — такие властители наносят тяжелейшее оскорбление величию Божию». Однако эти соображения не имели отношения к экономической ситуации во Франции, где благодаря своим коммерческим способностям «потомки распинавших» оказались совершенно незаменимы. С другой стороны, они конкурировали с христианскими торговцами и, что еще хуже, лишали церковников монополии в сфере коммерции, управления недвижимостью и других экономических областях, где умение читать и писать было необходимо. И папа продолжает пространно излагать историю «еврейских дерзостей». Во-первых, он обвиняет евреев в лихоимстве, употребляя это слово в значении, которое впоследствии было определено в 1246 году на церковном соборе в Безье как «взыскивание одолженной суммы». В «лихоимстве» были виновны в равной степени и евреи, и христиане. Церковь все еще вела явно безнадежную войну против ростовщичества. Папа писал:

"Знайте же, что до Нас дошли известия, что во французском королевстве евреи стали столь дерзки, что при помощи своего порочного лихоимства, взыскивая не только проценты, но и проценты с процентов, овладевают церковной собственностью и христианским имуществом. Так среди христиан свершается то, против чего предупреждал пророк применительно к евреям:

'Наследие наше — в руках чужих, дома наши — у тех, кто не жил в них'".

Но это была лишь одна сторона дела. Французский король, как и сам папа, не мог вести дел, не имея средств; однако никто, будь то еврей или христианин, не предоставил бы денег без выгоды для себя. Если евреи были вытеснены из всех сфер экономической деятельности, за исключением торговли деньгами, лишены гражданских прав и неоднократно названы в официальных документах изгоями, не было ничего удивительного в том, что некоторые из них искали возможности выжать соки из «высших существ», снизошедших до них, чтобы одолжить денег. Более того, Артур Дж. Бальфур *12 верно заметил:

«Если вы заставите множество людей стать ростовщиками, некоторые из них наверняка окажутся лихоимцами» (11, 262). В средние века жалобы на грех лихоимства обычно слышались лишь тогда, когда подходило время платить долг, а должник либо не мог, либо не хотел выполнять свои обязательства перед кредитором. Когда дела шли хорошо, когда на взятые у евреев или христиан под проценты деньги строились церкви и монастыри или дело оказывалось достаточно прибыльным, чтобы выплатить долги, на лихоимство не жаловались. У папы было не больше оснований жаловаться на лихоимство французских евреев, чем на лихоимство французских христиан, ответственность за души которых лежала на нем.

Гораздо серьезнее было обвинение в богохульстве. Это понятие можно было трактовать достаточно широко, а в средние века это преступление зачастую наказывалось смертью; нередко такое обвинение служило удобным предлогом для того, чтобы лишить евреев папского покровительства, а затем ограбить их. Представление Иннокентия о богохульстве было достаточно широким для того, чтобы причислять к нему большинство суждений евреев о христианской вере. Папа жаловался королю:

«Они хулят имя Бога и публично оскорбляют христиан, говоря, что те верят в простолюдина… но мы не допускаем, что Он был простолюдином по происхождению или по поведению. В самом деле, они и сами не могут отрицать, что Он был жреческого рода и царской крови, а Его манеры были превосходны и подобающи». Очевидно, Иннокентию было нелегко защищать свою позицию. Обвинения в лихоимстве, богохульстве и найме христианских кормилиц вряд ли могли произвести должное впечатление на короля. Поэтому в заключение своего письма папа приводит еще одно обвинение, которое не могло не вызвать среди христиан, с почтением внимавшим каждому папскому слову, страха и ненависти к отверженному народу. Папа обвинил евреев в том, что те постоянно убивают христиан, когда у них есть возможность сделать это, не будучи уличенными. Папе рассказали (это могло быть правдой) о «неком бедном ученом, чей труп был найден в еврейском отхожем месте», и папа уверял французского короля и весь христианский мир, что это род преступлений, которые евреи совершают постоянно. «Евреи, — заявлял папа, — пользуются любой возможностью тайно убивать христиан, которые позволяют им жить в своей среде». Даже приняв во внимание эпоху и благочестивое рвение, трудно найти оправдание подобному утверждению. Еще труднее объяснить, почему Иннокентий написал французскому королю, что если тот запретит службу у евреев христианским кормилицам, ему будет даровано полное отпущение грехов. Папа заверял, что если король «положит конец дерзостям евреев в этих и подобных делах… мы присовокупим к этому отпущение грехов».

Поведение евреев зачастую давало папе основание для оправданного возмущения. В письме графу Неверскому от 17 января 1208 года он с характерным для стиля этой эпохи пафосом протестовал против действий евреев, причинявших церкви массу беспокойств. Гражданские власти и «некоторые правители», затрудняясь вести свои дела из-за недостатка средств и лишившись возможности взять ссуду после церковного запрета, стали назначать евреев своими управляющими. Когда эти управляющие описывали заложенные «поместья и замки», они отказывались платить церковную десятину с перешедшей в их руки собственности, позволяя таким образом «правителям» уклоняться от уплаты церковных сборов и налогов. Несмотря на такие провокационные действия, папа не рекомендовал казнить преступников, а намекал, что им следует возобновить свои скитания. «Евреев, против которых свидетельствует кровь Христа, не следует убивать, дабы христиане не забывали закона Божьего; им должно оставаться скитальцами до тех пор, пока на их лицах не проступит печать позора». Это был весьма суровый совет, если учесть, что вся вина этих людей состояла в том, что они помогали своим правителям обходить церковные правила уплаты десятины. «Арфы церкви умолкли», — заявлял папа, ибо церковники лишились причитающегося им дохода.

В первые годы своего правления Иннокентий III надеялся на обращение евреев в христианство, и вполне вероятно, что именно разочарование в этой надежде вызвало его ярость против тех, кого невозможно было ни убедить, ни принудить войти в лоно церкви. В сложном переплетении противоречивых политических, экономических и церковных интересов папа никогда не переставал выказывать отеческой заботы о благополучии обращенных в христианство евреев. Результат был невелик. Вопреки наложенной на них обязанности присутствовать на проповедях, вопреки различным степеням принуждения, экономическому давлению и даже угрозам пытки и смерти, лишь очень немногие евреи согласились переменить свою старую религию. Те же, кто по внутреннему убеждению или по какой-либо другой причине принял христианство, оказались в весьма затруднительном положении: без друзей, без средств к существованию и зачастую даже без пищи и одежды. Их было так мало, что не возникло никакого сообщества, которое взяло бы их под опеку. Они оказывались бременем для местных епископов, зачастую относившихся к ним с антипатией. Недоверие пустило в христианских душах столь глубокие корни, что даже после того, как новообращенные проходили обряд крещения святой водой, многие христиане продолжали взирать на них с подозрением или презрением. Однако Иннокентий делал все от него зависящее, чтобы помочь им. В его письмах упоминаются три обращенных еврея: один в Англии и двое во Франции. Папа написал несколько писем епископу Отюна, жестоко укоряя его за отказ помочь обращенному еврею и его дочери, непрестанно взывавших к Риму с просьбой о денежной помощи.

В том же году (5 декабря 1199) папа написал в Лейчестерский монастырь, требуя помочь человеку, который «вместо того, чтобы купаться в благовониях роскоши, принял таинство крещения, следуя увещеваниям одного знатного человека», а теперь находится в отчаянном положении. В письме к архиепископу Санса Петру Корбельскому (от 10 июня 1213 года) Иннокентий рассказывает еще одну, к сожалению, незавершенную историю о новообращенном. Французский еврей, по имени Исаак, прибыл в Рим со своей семьей и здесь принял христианство. Причиной его решения послужили не убедительные аргументы римских церковников или великолепие папского двора, а чудо, о котором рассказывает папа со слов новообращенного. «Мы прилагаем к этому документу то, что Мы услышали от него, ибо отрадно рассказывать о чудесах Господних»:

«Некая христианская женщина, проживая в доме отца этого человека, была совращена евреями и отступила от католической веры, так что, подпав под влияние еврейского заблуждения, постоянно утверждала, что Иисус не может ни помочь, ни повредить ей и что хлеб со стола ничем не отличается от гостий *13 с алтаря. Боясь наказания, грозящего ей в случае, если бы она публично отрицала христианскую веру, она отправилась вместе с прихожанами в церковь на случившийся тогда праздник Воскресения Христова и, приняв причастие, спрятала гостию за щекой». Принеся гостию домой, женщина отдала ее Исааку.

До сих пор история развивается в соответствии с традиционным трафаретом. Читатели, знакомые с подобными рассказами, естественно, ожидали, что гостия начнет кровоточить и вся семья Исаака, пав на колени, поймет, что произошло чудо. Однако события развивались не столь просто и еще более невероятным образом, чем в средневековых историях такого рода.

Когда Исаак собирался положить гостию «в пустую шкатулку, которую он держал в шкафу, в дверь дома постучали; опасаясь нечаянного посетителя, он второпях положил гостию в другую шкатулку, где у него хранилось семь парижских ливров, а затем пошел открывать дверь. Когда он вернулся к шкафу и не нашел гостий в пустой шкатулке, куда, как он думал, он положил ее, он заглянул в другую шкатулку, в которой держал деньги, и обнаружил, что она наполнена не монетами, а облатками. Удивленный и трепещущий, он созвал друзей и, рассказав им о случившемся, начал в их присутствии перебирать облатки, чтобы найти ту влажную, которую принесла во рту женщина: он надеялся, что после того, как он достанет ее из шкатулки, остальные облатки вновь превратятся в монеты. Когда же ему так и не удалось отличить эту облатку от остальных, собравшимся стало ясно величие Божьего чуда и они приняли решение перейти в христианство».

Любопытно попытаться представить, что же на самом деле могло случиться в ту пасхальную неделю в доме Исаака. Хитрый новообращенный мог придумать всю эту историю от начала до конца, однако это кажется маловероятным. Среди множества объяснений наиболее вероятным представляется следующее.

Приняв иудаизм, но желая сохранить это в тайне, женщина отправилась на Пасху в церковь, чтобы не дать повода к толкам: соседи пришли бы в ярость, узнав о ее отступничестве. Когда же она возвратилась из церкви, кто-то распустил слух, что она украла гостию для колдовских целей своих еврейских друзей. Доверчивые соседи, которые, возможно, к тому же завидовали достатку Исаака, с готовностью поверили слуху, и арест женщины был неминуем. Она пришла к Исааку и поведала об опасности. Он прекрасно понимал, каковы могут быть последствия подобного обвинения. Отрицать вину было совершенно бесполезно, в любую минуту разъяренная толпа могла уничтожить дом вместе с его обитателями. Все члены семьи собрались, чтобы обсудить, как спасти женщину и самих себя. Поскольку отрицать обвинение в святотатстве было бесполезно, Исаак решил, что лучше всего будет запутать дело и предупредить события, выдумав потрясающую историю о чуде. Изобретательному Исааку не составило большого труда раздобыть неосвященные облатки, которые он и положил в шкатулку вместо монет. Все остальное было проще простого: он созвал соседей и показал им, как Бог наказал его за его еврейское лихоимство, превратив монеты в облатки.

Тем не менее, положение Исаака все еще оставалось опасным. Конечно, женщина была спасена, и теперь все они были христианами. Необычность и исключительность его истории гарантировала на первых порах всеобщее доверие, однако вскоре люди могли впасть в сомнение. Возможно, и папа не был вполне уверен в правдивости всей этой истории; несомненно, в доме еврея случилось что-то необычное, но нельзя было точно знать, что именно. Тем не менее, это событие служило прославлению города и папского двора, где обращение евреев было столь же редким, сколь и чудеса. Исаак и его семья должны были испытывать неловкость; все они получили тщательные наставления в новой вере и, вне всякого сомнения, находились под неусыпным надзором, чтобы выявить любое отклонение от христианского образа жизни. Им помогли вернуться домой, о чем они, по всей видимости, и просили.

Папа, взявший на себя все расходы, был рад избавиться от них. Он скоро понял, что «новую поросль такого рода» следует укреплять «не только росою учения, но и земными благами», и распорядился, чтобы архиепископ обеспечил их «всем необходимым для жизни… и они не были бы вынуждены вновь беспокоить Апостольский престол». Так они вернулись в Сане, а папе пришлось оплатить дорогу. Что рассказал Исаак озадаченному архиепископу, оставляет широкие возможности для новых измышлений. Что же касается Иннокентия, то он, кажется, что-то заподозрил. В конце своего письма архиепископу он намекает, что не вполне уверен в том, что же на самом деле произошло: «После того, как Вы установите больше правды о вышеупомянутом чуде, напишите Нам со всеми подробностями».

Поскольку еврейский народ отказывался принять христианство, Иннокентий видел в нем врага не только религии, но и того общественного порядка, который он стремился установить. «Он был убежден, что только папская власть может обеспечить совершенствование моральной и религиозной жизни в мире, и потому папа должен направлять жизнь людей при помощи церкви» (40, 6, 8). Для него было нестерпимо существование группки людей, столь непоколебимо враждебной идеалу мира, объединенного под его духовной эгидой. Но так как Бог в Своей непостижимой милости не велел уничтожать этих людей, Иннокентий считал, что его обязанность — ослабить их, насколько это в его силах. Торговые запреты, отверженность в обществе, изгнание со всех государственных постов служили основным и весьма действенным оружием в борьбе папы против евреев. Он был полон решимости обличить их перед всем миром, сделать объектом всеобщего презрения и повсеместной ненависти — «заклеймить их лица печатью позора». Эту политику унижения диктовали не эмоции — это была политика защиты христианского мира, в котором было столь трудно поддерживать единство, от людей, отказывающихся стать частью христианского сообщества и этим угрожавших его безопасности.

В 1215 году Четвертый латеранский собор под предводительством папы принял этот план. Четыре заседания были посвящены обсуждению еврейской проблемы. Участники (их было больше тысячи человек) начали с обсуждения сложного вопроса о лихоимстве; решение, к которому они пришли, состояло в осуждении злоупотреблений, но не самой практики ростовщичества. Евреям было запрещено требовать «тяжелый и неумеренный процент»; запрет этот относился и к христианам, о которых, однако, говорилось в более мягких выражениях: «властителям» рекомендовалось «не восставать за это на христиан, а скорее стараться удерживать от этого евреев».

Отношение собора к евреям было последовательно враждебным. На трех следующих заседаниях был принят целый ряд унизительных и дискриминационных постановлений. Евреям запрещалось появляться на люди в определенные дни, в особенности на Пасху. Им не разрешалось по воскресеньям облачаться в свои лучшие наряды. Тех, кто «дерзко богохульствует» (опасная своим всеобъемлющим характером формулировка), «светские власти должны были наказать подобающим образом». Евреи изгонялись со всех общественных должностей, а деньги, которые они заработали, должны были быть переданы христианам. Постановления были специально сформулированы так, чтобы распалить народ. Евреев следовало «опозорить» и удалить «с должностей, которые они бесстыдно присвоили».

Из всех постановлений Четвертого латеранского собора, принятых с целью изгнать евреев из общества и опозорить их в глазах христиан, наиболее действенным было постановление, обязывавшее евреев носить на одежде отличительный знак, подобно прокаженным или проституткам. «Совершенно очевидно, — деликатно замечает французский историк, — что наличие этого знака не преследовало цели побудить католиков искать общества евреев» (33, 47). Евреи не подчинились этому унижению без борьбы, и на первых порах далеко не везде удавалось заставить их носить отличительный знак. Однако самого факта подобного распоряжения церковного собора было достаточно, чтобы убедить людей, что евреи — народ изгоев, отмеченных Каиновой печатью.

Четвертый латеранский собор определил судьбу евреев на многие столетия; евреи продолжали скитаться по миру, лишенные всех прав, дома и безопасности; в любое время — в годину относительного спокойствия и в годину гонений — с ними обращались, как с существами низшего порядка.

Знак позора
Что? Приводите ваше Писание в оправдание ваших преступлений? Не проповедуйте мне то, что от меня и узнали. Некоторые евреи, как и все христиане, порочны, Но даже если племя, из которого происхожу я, Было целиком проклято за грех, Должно ли за их преступление судить меня?

Кристофер Марло *1, «Мальтийский еврей»

Вероятно, можно простить королей и прелатов за пренебрежение к папским посланиям, требующим воздерживаться от дурного обращения с евреями, которые в тех же посланиях неизменно характеризуются как люди «вероломные, упрямые, неблагодарные и заносчивые».

Определение «вероломный» постоянно сопутствовало слову «еврей». На протяжении столетий (вплоть до 1948 года) в официальную церковную литургию Страстной пятницы входила молитва за «вероломных евреев»: «Oremus et pro perfidis Judaeis…» («Помолимся же и за вероломных евреев»). В действительности слово «perfidia» было употреблено в литургии в значении «лишенный веры», «неверующий». Однако на протяжении веков оно употреблялось и понималось церковниками и их паствой в ином, уничижительном смысле — «вероломный». В конце 13 века христианам иногда предписывалось не молиться за евреев слишком горячо. Не удивительно, что при чтении этой молитвы в церкви миряне отказывались преклонять колена и до 1948 года ее произносили стоя. «Молясь за вероломных евреев, — объяснял католический теолог отец Констан, — верующие не становятся на колени, как они делают во время других молитв, потому что евреи оскорбили Спасителя вероломным и издевательским коленопреклонением»2. Более того, отец Констан заявлял, что «церковь всегда исходит из предпосылки, которую она считает несомненной, что всякий еврей склонен к предательству», и именно по этой причине «церковь не считает возможным… в наиболее торжественном месте литургии молить о милосердии к евреям, не прибавив к их имени справедливое определение: 'Огеmus et pro perfidis Judaeis'» (44, 239).

Это употребление слова «perfidia» в церковной литургии и неправильный перевод, придающий ему уничижительный смысл, еще более увековечивали ненависть в людских умах. Слово было не только неправильно переведено, но и истолковано церковью вопреки свидетельствам евангелий о том, что Христос был распят римскими воинами, а не евреями. В «Литургическом ежегоднике» Проспер Геранжер начинает свой комментарий к молитвам на Страстную пятницу следующими словами: «Церковь, не колеблясь, включает в литургию молитву за потомков убийц Иисуса» (81, 484). Итак, вопреки свидетельству Св. Иоанна-евангелиста, написавшего, что «это сделали» римские воины, христиане вплоть до 1948 года молились, с неохотой и не преклоняя колен, не за потомков римлян — итальянцев, а за «вероломных евреев».

Евреев обвиняли в «упорстве», потому что их не убеждали аргументы христиан и средневековые чудеса. С другой стороны, считалось, что Бог ослепил их и ожесточил их сердца, — действие, которое, по логике вещей, снимало с них всякую ответственность за это жестоковыйное упорство. Характерно, что в предыдущую эпоху в том же обвиняли и первых христиан. «Если христиане упорствовали, я приказывал казнить их, — писал Плиний *3 римскому императору, — ибо я не сомневался, что их упорство — лишь тупое упрямство, заслуживающее наказания». Когда в 1135 году Иннокентий II прибыл в Париж, еврейская община преподнесла ему Свиток Закона (Тору), облаченный в шелковое покрывало. Папа проявил к евреям интерес и благосклонность; он поблагодарил их и сказал, что «надеется, что Бог снимет пелену с их глаз». Ответ раввинов не сохранился, но они могли бы ответить тем же вопросом, который впоследствии задал Поль Клодель *4: «А вы, зрячие, на что употребили вы свет?»

Еще одно распространенное обвинение против евреев гласило, что они заносчивы и неблагодарны. В этих пороках римляне обвиняли своих рабов, а в новое время богатые бездельники — уволенную прислугу. Евреи «неблагодарны» потому, что не ценят дарованного им права на жизнь; они «заносчивы», потому что отказываются признать свою неполноценность, на которую их осудила церковь.

При чтении некоторых папских установлении и решений церковных соборов начинает казаться, что церковь ставила перед собой цель заставить христиан чувствовать презрение и даже ненависть к еврейскому народу. В этих документах евреи почти всегда характеризуются как извращенные, упрямые и порочные люди, осужденные на жалкое существование, а долг христианских властителей, как указывали церковные авторитеты, — следить за тем, чтобы божественный приговор исполнялся должным образом. В 1222 году английский епископ Оксфорда издал предписание, запрещающее христианам под страхом отлучения от церкви продавать евреям съестные продукты, но король отказался санкционировать это варварское предписание. Порой местные церковные соборы сами пытались защитить евреев от насилия. «Мы строжайше запрещаем, — заявили епископы в Type в 1236 году, — крестоносцу или какому-либо другому христианину покушаться на жизнь еврея, сечь его, посягать на его собственность, отнимать ее или наносить ему какой-либо другой ущерб».

По— видимому, обречь евреев на жалкое существование было все же недостаточно; некоторые церковники учили, что долг хорошего христианина -ненавидеть их. С наибольшей резкостью это сформулировал клюнийский аббат Благочестивый Петр, заявивший, что обязанность христиан — ненавидеть евреев, но не убивать их:

«Execrandi et odio habendi sunt Judaei, non ut occidantur admoneo» («Евреев должно проклинать и относиться к ним с ненавистью, однако я не призываю убивать их»). Св. Фома Аквинский, чье мнение имело больший авторитет, чем мнение рьяного аббата, утверждал, что евреев «не следует лишать божественных и естественных прав». Однако эта уступка, кажется, не включала права на добрососедские отношения с христианами, ибо Фома Аквинский согласен с общепринятым в ту эпоху взглядом на неравенство евреев и на право христиан пользоваться их собственностью при условии, что такое пользование умеренно и оставляет евреям средства для существования.

В средневековом обществе отношение к ним немногим отличалось от отношения к домашним животным в наше время. Евреев следовало держать в подчинении, для этого допускалась умеренная строгость; сравнительно с домашними животными евреи обладали единственным преимуществом — их запрещалось убивать. Этот принцип был четко выражен линкольнским епископом Робертом Большеголовым *5: «Как богоубийцы, до сих пор продолжающие хулить Христа и насмехаться над Его Страстями, они должны пребывать в плену у земных владык. Неся на себе печать Каина, осужденные скитаться по свету, они должны обладать и привилегией Каина: никому нельзя убивать их». Но «привилегия Каина» не всегда предохраняла евреев от рвения тех, кто хотел заполучить их деньги. Иннокентий III постановил, что те, кто «богохульствуют», не подпадают под привилегии, даваемые эдиктом Constitutio pro Judaeis. До нас не дошло ни одного средневекового судебного документа об убийцах евреев и их оправданиях при расследовании дела, но можно с уверенностью предположить, что богохульство было наиболее частым обвинением против людей, которых они убивали и грабили.

Хотя Constitutio pro Judaeis предоставлял еврейскому народу весьма слабую защиту, папский двор был единственным двором Европы, куда они могли обращаться за помощью в отчаянном положении; и тот факт, что они столь часто прибегали к этому средству, указывает, что иногда такие обращения увенчивались успехом. Например, когда подданные Людовика Святого *6 начали избиение евреев, папа Григорий IX 7 написал гневное послание французскому королю и иерархам. Как обычно, прежде чем отправиться в Святую землю, крестоносцы пробовали свое оружие на евреях. Уцелевшие обратились к папе. Григорий был поражен ужасной новостью: крестоносцы значительно превысили ту меру угнетения евреев, которая была определена Иннокентием III, они хотели «почти совершенно» истребить евреев. В ходе этого неслыханного взрыва жестокости и безумной вражды погибло 5 тысяч человек. Одни получили смертельные ранения, других затоптали копытами коней. Разговоры о благочестии, служившие прикрытием этих жестокостей, не обманули Григория. Он писал епископам, что такие поступки не следует объяснять религиозными мотивами. «Мерзко и постыдно обойдясь с оставшимися в живых после резни, они забрали и промотали их имущество». Среди этих убийц, несомненно, было множество фанатиков, действительно веривших, что они поступают угодным церкви образом. Им внушали, что следует позволять этим людям жить, потому что некоторые из них в конце концов перейдут в христианство; потому они решили, что тех, кто упрямо отказывается креститься в соответствии с христианской верой и законом, можно убивать. Именно такое объяснение приводили французские крестоносцы. «Чтобы скрыть столь бесчеловечное преступление под покровом добродетели и найти оправдание своим безбожным поступкам, они утверждали, что сделали вышеназванное и угрожали совершить еще худшее потому, что евреи отказываются креститься».

Папа отправил копию своего послания Людовику Святому, прибавив настоятельный совет строго наказать виновных в преступлениях, «столь несказанно оскорбительных для Господа». Однако, когда евреи были в беде, Людовик Святой не проявлял к ним ни малейшего милосердия, если только не видел возможности их обращения в христианство. Он приглашал к своему столу христианских бедняков и проявлял добродетель самоуничижения, омывая ноги прокаженным. Но поучал своих подданных, что вместо споров с евреями следует вонзать им в брюхо меч по самую рукоятку. «Так говорю я вам, — заявил король, — да не станет никто из вас, если только он не просвещенный служитель церкви, спорить с евреем, но когда мирянин слышит о поругании христианского закона, пусть защищает его своим мечом, вонзив его как можно глубже во внутренности хулителя». Выражение «когда он слышит о поругании христианского закона» могло относиться ко всякому высказыванию, отрицающему истинность христианского учения. Подлинный смысл слов короля состоял в том, что он не одобрял участия несведущих мирян в религиозных диспутах, а его предложение, чтобы рыцари отвечали на критику мечом, вполне соответствовало практике средневековья.

Жуанвиль пространно описывает сцену, которая побудила Людовика Святого дать свой знаменитый совет. Двух еврейских раввинов пригласили в монастырь для участия в религиозном диспуте. Их доводы вызвали гнев воинственного рыцаря, который стал колотить их палкой по голове и не успокоился, пока не выгнал их вон. Бедняги-раввины не могли ответить рыцарю и Людовику Святому; ответом могли бы послужить строки Иехуды Алхаризи *8 из «Спора между мечом и пером». Меч в этом диалоге похваляется своей силой, на что Перо отвечает ему:

Я молчу, но когда я делаю смотр своим войскам, в сердца гордецов вселяется страх. Мои творения обогащают умы царей, а мои слова служат утехой сердец. Не моей ли силой свет зиждется на справедливости, и можно ли найти несправедливость в моих деяниях и трудах? Мною начертал Всевышний Десять заповедей и вручил их на горе Хорев моим хозяевам. Когда повсюду вздымается меч, я возношу над ним свой стяг. Когда же, полный гордыни, он приходит сразиться со мной, я выпрямляюсь во весь рост, и он падает ниц.

На папское повеление крестоносцам вернуть евреям их разграбленное имущество никто не обратил внимания. Через несколько лет, в 1253 году, король попытался изгнать из Франции всех евреев. Этот план был результатом весьма своеобразного благочестия: «Ибо сарацины намекнули королю, — писал Матфей Парижский, — что мы не слишком почитаем и любим нашего Господа Иисуса Христа, если терпим в своей среде Его убийц». Людовик Святой не придал значения словам нескольких мудрых советников, убеждавших его, что ссуживание денег под проценты — экономическая необходимость и что без этого невозможно процветание ни ремесел, ни земледелия. Поддержку в своей борьбе против ростовщичества король получил от своих подданных, настроенных куда менее идеалистически, чем он: от аристократов, стремившихся избавиться от своих кредиторов, от торговцев, опасавшихся еврейской конкуренции, и от христианских ростовщиков. И случилось так, заключает Матфей Парижский, «что каорсинцы моментально заняли места и должности изгнанных евреев». Эти итальянские ростовщики держали в Каорсо банковскую контору, служившую центром их финансовых операций во Франции, Англии и Германии. Многие жители Каорсо участвовали в этой коммерческой деятельности, и Данте помещает их за это в своем Аду рядом с содомитами (37, 152).