Библиотека Mosbiblio

И все же в тот день я увидел множество разнообразных товаров, которых теперь ни в каком магазине не встретишь: духи «Звездочка», «Шутка», веера по двадцать шесть рублей, багажные ремни, платки для абажуров, косынки, воротнички и манжеты, которые пристегивались к рубашкам и могли стираться отдельно. Воротнички были крахмальные и пикейные. Галстуки в горошек и полоску были из шелка и шелка-полотна. Продавались еще подвязки для мужских носков. Их застегивали под коленкой. Были еще резинки для рукавов. Их обычно носили ниже локтя, для того чтобы манжеты светлой рубашки не опускались и меньше пачкались. Люди умственного труда в рабочее время надевали нарукавники. Делались они из черного сатина. Резинки стягивали их выше локтя и на запястье. Счетоводы, бухгалтеры и прочие трудящиеся, протиравшие рукава за письменным столом, надевали их перед тем как приступить к работе, а по окончании рабочего дня снимали и прятали в стол. Видел я и жильные струны для музыкальных инструментов (их, оказывается, привозили в Москву из Полтавы), и галошные буквы. Эти металлические буквы впивались в малиновую подкладку галош и позволяли владельцам не спутать их галоши с чужими в гостях или в театре.

Не надо думать, что все товары того времени были просты, как галоши.

Появлялись в магазинах, в том же ЦУМе, электрические «КСМ» – клавишные счетные машины, которые, как уверяла реклама, были значительно эффективней арифмометра. И где теперь все эти, изготовленные на «Первом заводе счетно-аналитических машин», табуляторы, верификаторы, перфораторы и прочие чудеса вычислительной техники того времени?!

Еще когда я шел по Кузнецкому Мосту, то заметил, что «Зоомагазин» находится там же, где и теперь, что вместо Дома художника с его выставочным залом (дом 11) стоит двухэтажный дом, на первом этаже которого находится магазин, торгующий изделиями кустарных художественных промыслов, что в угловом с Неглинной улицей доме 9/10, напротив «Пионертоваров», – охотничий магазин, а дальше, на углу Пушкинской (Б. Дмитровка), где теперь «Педагогическая книга», – магазин «Филателия».

Выйдя на Пушкинскую улицу, я повернул направо, прошел до Столешникова переулка и напротив магазина «Меха» увидел дом, которого давно нет. В нем находилось 50-е отделение милиции, «полтинник», как его тогда называли. Здание же партийного архива было поменьше и не имело пристройки со стороны Б. Дмитровки. Дальше по Пушкинской, по ее правой стороне, на том месте, где теперь находится здание Совета Федерации, стоял дом 26, похожий на 28-й, соседний. В нем находился Театр имени Ермоловой, а после войны, как я помню, – цыганский театр «Ромэн». Ближе к Охотному Ряду, в доме 10, как и в наше время, помещалась столовая. Эту столовую облюбовали таксисты. В конце семидесятых ее так и назвали – «Зеленый огонек». Весь день около нее, вдоль тротуара, стояли салатные «Волги» с шашечками по бокам. Таксисты не запирали свои машины, и их нередко угоняли мальчишки, чтобы покататься. Как-то в начале восьмидесятых я зашел в эту столовую. Подойдя к «раздаче», взял поднос и с ужасом увидел, как по нему с довольно деловым видом ползет таракан. Я, конечно, поднос бросил, из столовой сбежал и больше в ней не появлялся.

Теперь же, оказавшись в 1941-м, я решил зайти в нее, будучи в полной уверенности, что тот таракан еще не родился. В столовой было светло, на столиках лежали белые скатерти, стояли соль, горчица, а в углу столовой, недалеко от окна, – пальма в большой кадке.

Пять минут ждал официантку, пятнадцать – обед, а пообедав, отправился в музей.

Проходя по Пушкинской площади, я обратил внимание на то, что очереди на городской транспорт стоят почему-то не вдоль, а поперек тротуара. Те, кто шли по тротуару, возмущались: «Ну, чего встали, пройти нельзя!» Те же, что стояли в очереди, тоже возмущались: «Не видите, что ли – люди стоят. Обойти не можете?» Милиционер попробовал выстроить очередь вдоль тротуара. Она немного так постояла, а потом снова вернулась в прежнее положение. Не помогали ни нарисованные на асфальте линии, оповещающие о зоне посадки пассажиров на городской автотранспорт, ни надпись на мостовой: «Ожидая автобуса, стойте вдоль тротуара».

Меня возмутила тупость москвичей, и я зашагал дальше гордый и злой. Но, сделав несколько шагов, налетел на большую и упругую женщину. «Держитесь правой стороны!» – строго сказала она мне. Я смутился, стал объяснять, что я приезжий. Мы разговорились. Женщина оказалась работником ГАИ. Она поведала мне о том, что в области уличного движения Москву ждут великие преобразования, что скоро на улицах столицы, как за границей, появятся фотоэлементы, что регулировщики будут стоять не на мостовой, а на светящихся площадках – «черепахах» (я видел одну такую недалеко от ЦУМа, она действительно напоминала черепаху). Толстые стекла в ней чередовались с железными опорами, что в Москве уже сейчас имеется свыше двухсот светофоров и пятьдесят две милицейские будки. «Правда, сами мы, – пожаловалась она, – дежурные ГАИ, ютимся всемером в одной двенадцатиметровой комнате и имеем на всю дежурную часть всего одну автомашину».

Посочувствовав женщине, поблагодарив ее за интересный рассказ и пообещав не нарушать больше правил уличного движения, я поспешил в музей.

Здесь, под сводами бывшего храма, девушка-экскурсовод увлеченно рассказывала собравшимся о зверствах инквизиции, о том, как попы морочили голову бедному, эксплуатируемому народу, как высмеивали церковников прогрессивные писатели и ученые, потом подвела нашу группу к иконам и картинам. «Перед вами, – говорила она, подняв указку, – икона конца XIX века „Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами“. На ней мы видим рядом с Александром III его сына Николая, ставшего впоследствии царем Николаем II, которому, как мы теперь знаем, личное знакомство с Иисусом Христом не помогло». После этих слов девушка попыталась изобразить на своем лице что-то вроде улыбки. Осклабились и некоторые из посетителей. «А эти картины, – продолжала экскурсовод, указывая на потемневшие изображения, – из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Черти, донимающие Толстого и Лермонтова, выступают здесь явными союзниками самодержавия и мракобесия дореволюционной России… Сами же цари и их приспешники, как вы уже заметили, – не без ехидства прибавила экскурсовод, – лезли в святые, используя власть денег. Взгляните на эти иконы. На этой – в образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на этой – в окружении ангелов фабрикант Грязнов, а на этой – в образах апостола и девы Марии – курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…»

Экскурсия закончилась. Я шел домой и думал: куда же делись эти картины и иконы, что с ними стало? Может быть, они лежат в запасниках или еще где-нибудь? Хорошо бы выяснить. Хотя, что у нас можно выяснить? Будет война, всякие переезды, эвакуации, пертурбации и т. д. и т. п. А что станет, например, с артелью «Тряпье-лоскут», с конторами «Мобресснабэлектро» или «Авторазгрузжелдор»? Что станет, наконец, с москвичами, куда их закинет судьба? Что случится, например, с итальянским подданным Портеле-Теселе Паскуале Доминиковичем из квартиры 39 дома 21 по Петровскому бульвару, или с Менделем Гдальевичем Срулевичем, референтом одесской кондитерской фабрики имени Розы Люксембург, наезжавшим в Москву по делам своей фирмы? А как сложится судьба живущих в Москве Цуцульковских, Цубербиллеров, Цицикьянцев, Цивертиновых-Укусниковых, Райхеров (с Калашникова переулка и с Бронной улицы), Рациборжинских, Радикульцевых, Розенгардов-Пупко? Все эти фамилии я взял из телефонных справочников, чтение которых, должен вам сказать, не такое уж скучное занятие. Из этих справочников я узнал, например, что после войны Розенгардов-Пупко в Москве не осталось. Остались лишь отдельно Розенгарды и отдельно Пупко.

А все эти люди в то довоенное время спали в своих кроватях, ходили в бани, говорили о ценах на рынках и в магазинах и если и думали о войне, то не больше, чем здоровый человек о смерти.

Вернувшись в квартиру, я застал жильцов на кухне. Здесь находились моя бабушка Вера, сестры Агранян Тоня и Марьяна, Дуняша Сударикова и Руфа Полечная, топилась большая плита, в которой потрескивали дрова, скрипела кофемолка, было тепло и уютно. Еще молодые и полные сил женщины, которые, превратившись в старушек, умрут в 70-80-е годы, готовили на плите еду: варили, жарили, кипятили и, конечно, разговаривали. Я, желая услышать их рассказы о старой Москве, завел разговор на эту тему. Все увлеклись воспоминаниями. Вспомнили о том, что в двадцатые годы кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади назывался «Ша нуар», по-нашему «Черная кошка». На вывеске его была изображена черная кошка, которая вечером освещалась лампочками; что в здании на улице Горького, в котором потом откроется ресторан «София», находилось кафе, и движущаяся реклама на витрине изображала девушку, наливающую сидящему за столиком мужчине кофе; что в кинотеатре «Арс» на улице Горького (Тверская) (теперь там Драматический театр имени Станиславского) играл симфонический оркестр, а рядом, на углу Мамоновского переулка, находилась «кефирная». В магазинах, оказывается, кефир не продавался, в «кефирной» же кефир подавали в бутылках с пробками, имеющими резиновые прокладки. Кефир надо было выпить тут же или же перелить его в свою посуду, а бутылку вернуть. Выносить бутылки из «кефирной» не разрешалось. Вспомнили женщины, как на Пушкинской площади, где теперь памятник поэту, существовал цветочный базар, и как там жульничали продавцы, продавая «подвязанные» цветы, то есть цветы с привязанными к стеблям головками. Вспомнили женщины и про извозчичью биржу у Страстного монастыря. Лошади у тамошних извозчиков были крупные – тяжеловозы, битюги, запряженные в телеги-платформы. Вспомнили о том, как в 1925 году заасфальтировали улицу Горького (Тверская) от площади Пушкина до площади Маяковского (Триумфальная); о черных автомобилях «такси» фирмы «Рено», у которых кабина шофера была отделена от пассажирского салона, имеющего откидной верх. Вспомнили, как летом в Москве поливали улицы: лошади возили по городу бочки с водой, позади которых находились трубы с дырочками и как через эти дырочки разбрызгивалась вода. Вспомнили, как торговали вразнос на улицах Москвы апельсинами и лимонами, разложив их на простынях, и о том, как совсем недавно передвигали дома на улице Горького, не отключив водопровод и электричество.

Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том, как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку. Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре, в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал: «Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима 1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19 мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет. Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте 1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27 октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя, выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло: они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем, сенсации не получилось. И хорошо.

Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.

Чтобы своим видом не напоминать соседкам о плохом, я решил уйти в свою комнату и взяться за газеты. Мне было интересно узнать, о чем они писали накануне войны.

В газетах все было тихо и безмятежно, как в летнее украинское утро, когда старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна делают первые зевки и почесывают запревшие после сладкого сна складки разомлевшего тела.

«Правда» сообщала о том, что колхозникам теперь разрешается часть урожая, полученного сверх плана, оставлять себе, а «Вечерняя Москва» – о том, что по Яузе скоро пойдут речные трамвайчики, что до Ленинграда можно долететь на самолете «ПС-84» всего за два часа и двадцать минут, затратив на это сто десять рублей, что в прудах Измайловского парка скоро будут разводить осетров и севрюг и что в Москву из Одессы прибыло пятнадцать вагонов бананов из Африки. Сообщалось в газете также о посадке пальм у памятника героям Плевны, о том, что напротив Моссовета, на сквере, среди многолетних лип и зарослей боярышника, забил фонтан, подсвеченный электричеством, о том, что в кинотеатре «Москва» на площади Маяковского начался показ нашего первого стереофильма, который называется «Земля молодости», и о том, что на Чистых прудах будет поставлен памятник Павлику Морозову.

Надо сказать, что насчет осетров и пальм газета, конечно, загнула, а вот насчет памятника не соврала. Открытие памятника пионеру, убитому «кулаками», состоялось 19 декабря 1948 года. Когда покрывало было снято, собравшиеся увидели Павлика во весь рост. Он стоял на постаменте около знамени. Тут же состоялся митинг. После митинга его участники послали, как водится, приветственное письмо товарищу Сталину.

Но не все запланированные памятники прописались в столице. Так и не были поставлены памятники Добролюбову, Белинскому, Станиславскому, Чкалову. Незапланированные, впрочем, тоже. Нет до сих пор в Москве памятников Белинскому, Глинке, Байрону, Диккенсу, Моцарту, Бетховену и многим другим достойным и дорогим России людям. Не был открыт в Москве и «Москварий». Мечта о его создании появилась у московских фантазеров еще в 1932 году. «Москварий» должен был представлять собой нечто вроде планетария, только для показа не звездного неба, а Москвы. Стоило опустить рубильник, и загорались бы в «Москварии» линии маршрутов трамваев, или голубой вязью засветились бы нитки водопроводов, возникали бы здания школ, родильных домов, яслей, заводов, кинотеатров и т. д. и т. п. В «Москварии» можно было бы увидеть и старую Москву, с ее церквями, трактирами, «хламными» домами, Москву современную и Москву будущую. Участником этого фантастического проекта был фотограф-художник Александр Родченко. Расположить «Москварий» собирались в храме Вознесения у Никитских ворот, в котором венчался А. С. Пушкин. Интересно было бы посмотреть этот «Москварий».

Просмотрев газеты, я убедился в том, что приятные события происходили тогда в столице довольно часто. Помимо приведенных выше, к таковым относились: окончание строительства вестибюля станции метро «Завод имени Сталина», на стене которого был установлен витраж – портрет Сталина, начало строительства Дворца Советов, строительство на улице Горького новых домов. Дома эти были до того новыми, что не имели собственных номеров, только буквы: «А», «Б», «В». А в газетных объявлениях о них говорилось просто: «Новые дома на улице Горького». Так вот в корпусе «Б» открылся «Коктейль-холл». В этом «Коктейль-холле» подавали сливки с ликером «Мараскин», ликер «Шартрез», «Какао-шуа», «Масседуан из фруктов», коктейли: «Кларет-коблер», «Черри-бренди-флипп», «Маяк», «Шампань», а также кизиловый пунш.

Я же, как и большинство моих соотечественников, прожил свою жизнь, так их и не отведав. В народе тогда все было проще, зато душевнее. Бывало и так, как писал неизвестный поэт:

Но это я что-то отвлекся…

Вернувшись к чтению газет, я узнал об открытии в доме 3 по Кузнецкому Мосту в начале 1941 года магазина букинистической литературы на иностранных языках. Отделы подобной литературы в других пяти магазинах, оказывается, были в то время уже закрыты, поскольку в них, как сообщала газета, стала проникать антисоветская литература, а работники магазинов, не знающие иностранных языков, выставляли ее в продажу. Тогда решили «укомплектовать магазин иностранной литературы политически проверенными работниками, знающими иностранные языки, а также установить резальную машину на складе „Союзутиль“„, через которую пропускать изъятые книги и карты, надо полагать географические. Стало быть, те тоже имели антисоветский вид. В городе, как писали газеты, стало чище. Оказывается, в декабре 1940 года Моссовет запретил бросать на улицах, в переулках, парках, скверах и других местах объедки, скорлупу, окурки, бумагу и т. п. Нарушителей ждал штраф от десяти до двадцати пяти рублей. Дворникам предписывалось «мусор и навоз в течение дня убирать немедленно“.

А вообще в Москве было спокойно. Никаких факельных шествий, костров из книг, битья витрин и погромов.

Мирную идиллию нарушали небольшие сообщения об англо-германской войне, до которой тогда у нас никому не было дела.

Лето 1941 года газеты призывали москвичей провести в путешествиях по Крыму (тогда Крымской автономной республике), Кавказу, Волге. Стоимость такой поездки составляла 200–250 рублей. Среднему квалифицированному работнику такая поездка была доступна. Конечно, кто-то получал больше, кто-то меньше. Например, ведущие солисты Большого театра получали четыреста рублей в месяц, а девушки из кордебалета – шестьдесят. Тем не менее все как-то находили себе место под жарким южным солнцем. В это лето, думал я, загорать на юге вам, москвичи, не придется. А если вы и уедете из Москвы, то не с Курского, а с Казанского или Ярославского вокзалов.

На первой странице одной из газет я увидел большую фотографию трибуны мавзолея. На ней, в негласно установленном порядке, стояли «руководители партии и правительства». Это были еще не старые люди. Сталину – 62 года, Молотову – 51, Кагановичу – 48 лет, Берии – 40, Хрущеву – 47, Микояну – 46. Я вспомнил, как мама, когда я не хотел есть, раскладывала передо мной такую же газету и скармливала мне кашу по ложке за здоровье Сталина, Молотова, Кагановича, Берии и других вождей советского народа. Я же, когда подрос, старался, чтобы подобные фотографии из газет, а также фотографии Ленина и Сталина не попали как-нибудь в уборную. (По политическим соображениям, разумеется.) О существовании тогда туалетной бумаги москвичи и не подозревали. У них были другие заботы. О некоторых из них они писали в газеты.

А писали они о том, что во время трансляции оперы из филиала Большого театра, особенно «Травиаты», лучше всех бывает слышен суфлер, о том, что в букинистическом магазине есть Ницше и Шопенгауэр, а нет Маркса и Ленина, о том, что в палатке «Союзутиля» приемщик отказался принять старинные бронзовые подсвечники, заявив, что у него нет денег, что сосед Анохин уехал в командировку, не выключив репродуктор, и теперь тот орет с утра до ночи и не дает никому спать, что уборщицы на Ярославском вокзале сметают мусор с платформ на рельсы, а в вокзальных «забегаловках» грязь и заведующий одной из них, по фамилии Клочков, подогревает пиво в ржавом чайнике, месяцами не меняет халат и не убирает мусор. Граждане возмущались тем, что в продаже имеются прожекторы, пылесосы, электроприкуриватели, а вот простых керосиновых ламп и железных лопат нет, что в государственных магазинах нет клюквы по рубль восемьдесят и приходиться покупать ее на базаре по пятнадцать рублей за килограмм.

Однажды читатели сигнализировали в газету о том, что на кухне одной из квартир дома 24 по улице Мантулина горят две лампочки по девяносто четыре свечи каждая и «никто не желает пресечь это разбазаривание электрической энергии». Да, москвичи не могли смотреть спокойно на такое безобразие, они заботились об общенародной собственности.

Постепенно чтение газет меня утомило. Я почувствовал, что стены и окна моей комнаты блекнут, темнеют, уходят куда-то, а сам я становлюсь тяжелее, сводит ногу, чешется среднее ухо, подергивается вилочковая железа, стало темно и тихо, а потом наступивший мрак растворился светом, и я, наконец, почувствовал, что снова нахожусь дома и не в прошедшем, а в настоящем времени. Чтобы убедиться в том, что это не сон, я встал, включил телевизор, узнал о том, что доллар снова подорожал, а чеченцы устроили очередной взрыв, и понял, что я не сплю. И все же мне стало жаль, что я так мало побыл в довоенной Москве, мало ходил по ней, мало говорил с людьми. Когда еще побываешь во дне минувшем?

А как было бы хорошо что-нибудь привезти из такого путешествия. Ну, хотя бы творожные сырки в корзиночках, шоколадные или цукатные, или коробку шоколадных конфет «Деликатес», «Театральный набор», «Золотой петушок», «Карнавал», «Лилипут» или шоколадную «бомбу», размером с бильярдный шар, с сюрпризом внутри. В кондитерском магазине на улице Горького (Тверская) во время своего путешествия я, кстати, обратил внимание на то, что некоторые названия конфет сохранились до нашего времени, например, «Малина со сливками», «Красный цветок», «Золотая рыбка», а вот таких конфет, как «Зубровка», «Китайская смесь», «Мессинские», «Крем-брюле», «Ровесник Октября» теперь, по-моему, нет. Ну что ж, в «карете прошлого» и так нет свободного места. Все забито воспоминаниями.

Я ничего не рассказал о встрече с самим собой, со своими родными, полагая, что эти события носят сугубо личный характер, а потому читателю совсем не интересны. Но после подумал, что в таком путешествии и личные переживания могут представлять интерес. А стало быть, надо сказать несколько слов и о них.

Мои отец, мать, бабушка и я сам занимали в квартире довольно просторную комнату, метров двадцать, наверное. Ее большое окно выходило на ресторан «Астория» (потом «Пекин», потом «Будапешт»). В то время, перед войной, было трудно с маслом. С пяти утра приходилось выстаивать за ним длинную очередь. И вот мама и бабушка придумали более простой, хотя и более дорогой способ доставания масла: они ходили в ресторан, брали бутерброды, снимали с них масло и приносили его домой. Ребенок ведь, как котенок, не может сделать ничего плохого и его нельзя не любить. Далекое, навсегда ушедшее время. И как было бы прекрасно всем нам провести хоть один день вместе, сесть за большой стол под оранжевым абажуром, пить чай с пирожными из Столешникова, говорить, смеяться и плакать. Много интересного узнали бы от меня мои родные. Единственное, о чем я не хотел бы с ними говорить, это о их уходе. К самому себе я не испытывал никакой симпатии и не имел ни малейшего желания подержать самого себя на руках. Было для меня в этом что-то противоестественное. Бессмысленными и глупыми казались мне мои восторги, а уж когда раздался рев – мне стало совсем противно, и я вышел из комнаты.

Может быть, вам покажется странным, но я почему-то стеснялся самых близких мне людей. Дело, наверное, в том, что люди эти были не совсем такими, какими я их помнил и к которым привык, они были тогда гораздо моложе. Я же тот, прежний, был в то время скорее зверем, нежели человеком, и жил не сознанием, а инстинктами. Лет пять я продирался из этого дикого младенчества к сознанию и памяти детства. Им же было совсем не до меня, теперешнего. Они упивались младенцем, прыгающим в своей деревянной кроватке. Ну а я вообще старался не попадаться им на глаза, боясь, что они меня узнают. Однако опасения мои были напрасны. Я оставался, как говорится, чужим среди своих. А сердце мое сжималось от любви и горя, когда я думал о предстоящей разлуке с ними и от сознания того, что я уже ничего не смогу изменить ни в своей, ни в их жизни. Мне оставалось только сожалеть об упущенных возможностях и проклинать себя за те волнения, переживания и обиды, которые я внес в жизнь этих, самых дорогих мне, людей своими болезнями, двойками, глупостями, упрямством, распущенностью и хамством. Но что теперь говорить, кому нужен этот «жалкий лепет оправданья», когда ничего нельзя исправить и, как бы мне ни хотелось, я больше никогда не смогу поцеловать маленькие мамины ручки, которыми она меня за всю жизнь не только ни разу не ударила, но даже не шлепнула.

… И так закончилось мое путешествие в прошлое. Теперь, когда все осталось позади, я могу сказать только одно: не возвращайтесь в прошлое, господа, если не хотите снова испытать боль от разлуки с родными, а постарайтесь заняться каким-нибудь полезным делом и окружить себя живыми любимыми людьми и животными…

Прочитав о моем путешествии в довоенную Москву, читатель, возможно, возмутится: «К чему эти выверты, эти литературные искания с негодными средствами? Неужели нельзя просто изложить факты, не прибегая к дурацким фантазиям?» Конечно, можно, но надо ли? Перечисление фактов – вещь, конечно, нужная, но скучная. Она еще успеет вам надоесть. Пока же мы находимся в начале нашего пути, до последней строчки еще далеко, и не грех немного пофантазировать. Надеюсь, что и вам, любезные мои читатели, самим захочется слетать в свое милое и далекое прошлое. Буду рад, если смогу вам в этом хоть чем-то помочь. Ну а пока я расскажу весьма правдивую историю об одном двойнике одного великого человека.

Глава третья НАТУРЩИК ВЕЛИКОГО ОБРАЗА

Похороны Н. К. Крупской. – На какую удачную мысль может натолкнуть простая лысина. – Попытки слиться с образом. – Головокружение от успеха. – Случай на выставке художника Васильева. – «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» – Расползание посмертных масок. – Вклад Славкина в развитие советской цензуры

27 февраля 1939 года, на семидесятом году жизни, в Москве скончалась Надежда Константиновна Крупская, вдова Владимира Ильича Ленина. Гроб с ее телом простоял в Колонном зале Дома союзов один день – 1 марта. Ночью тело было кремировано и на следующий день, 2 марта, москвичи прощались с урной, в которой находился прах сожженной в крематории супруги вождя. Враждебно настроенные к советской власти личности, как всегда, задавали ехидные вопросы: «Почему это Крупскую сожгли раньше времени? Кому она помешала?» Дошло до того, что кто-то спросил: «Да она ли это была в гробу?» А кто-то рассказал про старушку-большевичку, поведавшую под строжайшим секретом одной женщине на Чешихинском (в Госпитальном переулке) рынке о том, что в гробу была не Крупская, а неизвестная женщина, загримированная под покойницу, и что настоящую Крупскую посадили и на Соловки отправили. Ну а когда правители наши узнали, что народ обо всем догадался, так старушку-то эту быстренько сожгли, а Надежда Константиновна, сердешная, так в тюрьме и мается.

Но оставим все эти фантазии и сказки, тем более что наш народ не был бы самим собой, если б их не сочинял. Перейдем к реальности. А реальность такова, что в тот печальный день, 1 марта 1939 года, мимо гроба покойной вместе с тысячами москвичей прошел один человек, который скорбел по-особенному. Звали этого человека Иосиф Ариевич Славкин. Был он мещанином города Стародуба Черниговской губернии на Украине и промышлял в Москве по юридической части, а проще говоря, служил адвокатом. Роста он был невысокого, имел резкие манеры и большую лысину. Вот эта-то самая лысина и толкнула его на скользкий путь.

Насмотревшись фильмов о революции, о Владимире Ильиче Ленине, Славкин стал внимательно присматриваться к самому себе. Он подолгу стоял у зеркала, принимая разные позы, подмеченные им во время киносеансов, и незаметно для самого себя втянулся в образ великого вождя.

Стремление к сходству требовало жертв. Славкина это не останавливало. На гонорары от своей адвокатской практики он заказал костюм, пальто и кепку по ленинскому покрою, разыскал галстук, как у Ленина, купил туфли на два номера больше, чтобы их носки загибались вверх. Он стал даже грассировать, как Ленин, и даже больше. Покончив с внешним сходством, Иосиф Ариевич принялся за сходство внутреннее. Коммунистом, как мы уже знаем, он не был и становиться им не собирался. Но он пытался убедить себя в том, что является сочувствующим, правда, и это у него не очень-то получалось. Сколько бы Иосиф Ариевич ни старался, он никак не мог оторвать от себя часть гонорара в помощь голодающим английским шахтерам. И не мог он это сделать не от жадности, а оттого, что английские шахтеры, по его мнению, сами могли оказать ему материальную помощь. Не такие уж они бедные. Разубедить себя в этом он никак не мог, несмотря на всю свою адвокатскую практику. Мучительно больно проходила для него и каждая кампания подписки на государственный денежный заем. «Почему бы государству не взять себе все деньги, которые оно раздает в виде выигрышей, и не оставить меня в покое?» – спрашивал он самого себя. И не находил ответа.

Единственным утешением в этой безуспешной борьбе с самим собой служили ему его собственные биографические данные. В частности, наличие «инородческой» крови, юридическое образование, адвокатская деятельность и, наконец, то, что жена его, Ванда Казимировна, была, как и Крупская, полькой. Но останавливаться на достигнутом Иосиф Ариевич не собирался. К своей биографии, которая, увы, не блистала славными подвигами во имя рабоче-крестьянской власти, прибавил он от себя долгое знакомство с Владимиром Ильичом в эмиграции, работу в Совете труда и обороны и получение персональной пенсии. Когда же он сам поверил в выдуманную им сказку, его стали терзать мысли о том, что в его, Иосифа Ариевича Славкина образе, слились воедино внешность Ленина и имя Сталина. И фамилия его, как и у последнего, начиналась на «С» и заканчивалась на «Н», как Сталин, он учился у Ленина, во всяком случае, позам и манерам. Почему так много совпадений? – спрашивал он себя, спроста ли это? Он хотел начать переписку со Сталиным, но испугался и разорвал листок, на котором успел начертать: «Здравствуйте, дорогой товарищ Сталин! С приветом Славкин». Он присматривался к ленинскому почерку и подумывал, не написать ли ему письмо какому-нибудь деятелю Третьего интернационала от имени Владимира Ильича о встрече в Цюрихе с неким Славкиным, «ценным большевиком, архиобразованным марксистом и прекрасным товарищем» и подбросить его в Центральный музей В. И. Ленина или в архив, но боялся наделать в нем орфографических ошибок и оставил эту затею. И правильно сделал. А то неизвестно, чем бы это все могло кончиться. Поразмыслив, Иосиф Ариевич решил предложить себя московским художникам в виде натурщика для написания портретов Ленина.

Первым художником, к которому Славкину удалось, как говорится, подкатить, был художник по фамилии Нюрнберг. Славкин ему позировал для портрета Ленина в картине «Ленин в период эмиграции», Нюрнберг же ввел Славкина в мир искусства. После него со Славкина стали рисовать вождя художники – Финогенов, Одинцов, Налбандян, Иогансон, Васильев и др. Вскоре Славкин почувствовал, что его начинают узнавать на улице. Окрыленный успехами, он бросил свою адвокатскую деятельность и полностью переключился на искусство. Прежде всего, он с целью, как он сам говорил, «восполнения недостающих документально ленинских поз» начинает сам их выдумывать и при этом фотографироваться. Эти фотографии он продает художникам по десять рублей за штуку, а за час позирования берет с них по двадцать-сорок рублей. Но ему хочется большего… Он мечтает сыграть роль Ленина в кино, собирается издать альбом своих фотографий в образе Ленина, выпускать открытки серии «Ленин», в смысле Славкин и пр. и пр. Аппетиты его растут, и вот, когда скульптор Андрианов лепит с него скульптуру «Ленин-вождь», то между ними возникает договоренность о том, что Славкин получит половину всего гонорара, выданного скульптору. Сам Ленин, наверное, никогда бы не смог заключить такого выгодного договора, даже если бы и позировал. А Славкин смог, потому что любил себя в Ленине гораздо больше, чем Ленина в себе, и уж тем более, чем Ленин самого себя.

Так Иосиф Ариевич все больше и больше вживался в доходный для него образ. Он даже жену стал называть Надюшей, а ненавистного соседа по квартире на Первой Мещанской «Иудушкой», или «проституткой Троцким». Сосед же шипел про себя: «немецкий шпион», «черт картавый», «жид», но выговорить это вслух боялся, запирался в комнате и заводил пластинку с пением хора имени Пятницкого, чего Иосиф Ариевич, несмотря на весь свой интернационализм, совершенно не переносил.

Первым тяжелым ударом судьбы, как мы уже говорили, для нашего героя стала смерть Надежды Константиновны Крупской. Прочтя газету, Иосиф Ариевич долго сидел у письменного стола, подперев рукой лысину, готовый принимать соболезнования, и даже отказался от второго куска пирога с капустой, созданного в тот день заботливыми руками Ванды Казимировны. На память ему тогда пришел холодный ноябрьский вечер 1932 года, когда вот так же, в «Правде», он прочитал известие о смерти жены Сталина, Аллилуевой. Прощание с ней происходило в помещении ГУМа.

«Смерть вырвала из наших рядов, – писала газета, – прекрасного и стойкого большевика, чуткого и отзывчивого товарища…» Тогда тоже по Москве ходили всякие слухи и толки о насильственной смерти жены великого вождя. Он же обратил внимание на то, что на одной газетной полосе, совсем рядом, были написаны противоречащие друг другу вещи. В одном месте было написано, что Надежда Сергеевна «внезапно скончалась», а в другом – что «болезненное состояние не могло сломить ее большевистского упорства». В чем заключалось это «болезненное состояние», в заметке не говорилось, а медицинское заключение о смерти Аллилуевой в газете отсутствовало. Иосиф Ариевич решил не думать о причинах смерти жены вождя, а взял карандаш и бумажку и стал подсчитывать, на сколько лет Надежда Константиновна пережила Владимира Ильича. Ему было интересно, на сколько лет его переживет Ванда Казимировна.

Он тогда еще не знал, что именно она, Надежда Константиновна, незадолго до своей смерти столкнула с горки тот самый снежный комочек, который вскоре свалится на его голову целой глыбой. А случилось вот что. Художник Петр Васильевич Васильев, рисовавший с него Ленина, как-то показал Надежде Константиновне свои работы. Крупская долго и внимательно рассматривала рисунки, а потом осторожно спросила художника, не пользовался ли он в работе над образом ее мужа услугами натурщика. Петру Васильевичу пришлось признаться в этом. Надежда Константиновна попросила его никогда больше этого не делать.

Можно не говорить, как художник ругал себя за то, что увлекся натурой. Потом он стал проклинать самого натурщика, а потом звонить друзьям и на него же, проклятого натурщика, жаловаться.

Пока Славкин упивался своим сходством с основателем первого в мире государства рабочих и крестьян, слухи о том, что Надежда Константиновна Крупская перестала узнавать своего мужа на портретах советских художников, распространились по Москве. В 1940 году натурщиком заинтересовался ЦК ВКП(б). Работники Управления пропаганды, «агитпропа», стали вызывать к себе художников, которым позировал Славкин, и допрашивать по вопросу об искажении ими великого образа. Художники клялись, что больше никогда в жизни не будут рисовать Ленина с натурщика и что вообще прекратят со Славкиным всякие отношения. Потом в ЦК вызвали самого Славкина. Его предупредили о том, что если он и впредь будет корчить из себя вождя мирового пролетариата, то будет привлечен к ответственности. К какой, правда, не сказали, но Славкин понял – к уголовной. В Комитете по делам искусств он дал письменное обещание о прекращении своей деятельности, а придя домой, сбрил усы и бородку, спрятал подальше, в сундук, партийную кепку и устроился на работу в контору «Мясосбыт».

Скромным советским служащим он закончил свой жизненный путь в шестидесятые годы ХХ столетия, оплакиваемый родными и близкими. Говорили, что на поминках кто-то высказал мысль об использовании тела Иосифа Ариевича в качестве запасного при мавзолее Ленина, на случай каких-нибудь непредвиденных обстоятельств, но было уже поздно: крематорий покойников обратно не выдавал.

ЦК ВКП(б) изгнанием Славкина из натурщиков не ограничился. Оказалось, что в Москве, помимо Славкина, в образе Ленина позируют – работник издательства «Легкая промышленность» Морозов и бывший шофер Лебедев, который к тому же выбривает себе лысину и красит волосы в рыжий цвет. Нашелся натурщик и в Ленинграде. Он разъезжал по городам, в которые его вызывали художники, и брал с них за позирование по пятьдесят рублей в час. Надо отдать должное натурщикам, они не пользовались образом Ленина для добывания дефицитных товаров или дополнительной жилплощади, не попадали в вытрезвитель, их не спускали с лестниц в жилетках и партийных кепках мужья любовниц. Наоборот, они изучали историю ВКП(б) и вели вполне добропорядочный образ жизни. Да и занятие их (позирование) предосудительным назвать никак нельзя. Художники всегда пользовались услугами натурщиков. Просто здесь был особый случай. Рисовать конкретного великого вождя с натуры, с простого смертного, – кощунство, а если вождь к тому же становится похожим на натурщика – тем более.

Художники были в панике: «Пропали наши труды!» С открытой недавно выставки графических произведений на темы истории ВКП(б) был снят портрет Ленина, написанный известным художником Сергеем Герасимовым со Славкина. Под угрозой отлучения от ЦК ВКП(б) оказались произведения и других столпов социалистического реализма.

Дальнейшие события в столицах стали приобретать прямо-таки мистический оттенок. Известно, что с лица вождя после его смерти скульптором Меркуровым была снята посмертная маска, или «матрица», как ее еще называют. Специальная комиссия по увековечению памяти Ленина категорически запретила ее распространение. И вот, перед войной, у московских и ленинградских художников и скульпторов стали появляться маски Ленина. Они очень дорого стоили, и Ленин на них не совсем походил на самого себя. Кто-то даже высказал подозрение о том, что вождя в гробу подменили. Узнав об этом, партийные органы снова всполошились, подключили чекистов. В распространении масок заподозрили Меркурова. Мастерскую скульптора обыскали, но маску не нашли. Кроме как в сейфе Центрального музея В. И. Ленина, ее нигде не было. Все маски у художников и скульпторов, конечно, изъяли, а во избежание всяких недоразумений и сомнений Главлит (цензура), по указанию Управления пропаганды ЦК ВКП(б), 13 июня 1941 года издал приказ. В этом приказе говорилось о том, что отныне выпуск фотопортретов, картин, рисунков, плакатов, имеющих общественно-политический характер в количестве более десяти экземпляров, разрешается только Главлитом в Москве. Этим же приказом контроль над всеми произведениями искусства, в том числе и над фотографией, был возложен на главного цензора.

Вот тот скромный вклад, который внес Иосиф Славкин в дело развития советской социалистической цензуры. История ему этого не забудет.

Глава четвертая ДОМ НА ПОКРОВСКОМ БУЛЬВАРЕ

Не дом, а целое «жилтоварищество». – Василий Сергеевич находит свою любовь. – Задание НКВД. – Семейный совет. – «Компромат». – Аресты начались. – Городецкий оправдывается. – Берия восстанавливает законность. – Не судите, да не судимы будете. – Пропала жизнь

Если вы пойдете от Покровских ворот по правой стороне бульвара в сторону Яузы, то сразу, на углу Хохловского переулка, увидите красивый семиэтажный дом. Это дом 4/17. Построен он еще до 1917 года, и жили в нем тогда совсем не бедные люди. После революции большинство их куда-то подевалось, и на их месте поселились новые. В доме образовалось «жилтоварищество». Квартиры в нем стали коммунальными, комнаты перегороженными, кухни, ванные и уборные получили название «мест общего пользования», а важного швейцара у подъезда сменила «швейцариха» по фамилии Трушина. Она запирала на ночь двери и открывала их по ночам загулявшим жильцам за скромное вознаграждение. Ковры, которыми были устланы лестницы дома, убрали, разрезали на куски и растащили по квартирам и «красным уголкам». При доме появилось домоуправление, а делопроизводительницей в нем стала работать Евгения Евгеньевна Лукашова. Я не случайно среди всех работников этого учреждения выделил именно ее. Сделал я это потому, что именно ей и ее супругу, Василию Сергеевичу Лукашову, было суждено стать главными героями событий, произошедших перед войной в этом большом и красивом доме.

Начну, как говорится, от печки, от той самой деревенской печки, рядом с которой родился крестьянский сын Вася Лукашов, будущий Василий Сергеевич. В 1903 году, когда ему было тринадцать лет, ушел Вася из родного деревенского дома «в люди» и пришел в Москву. Здесь он устроился работать «мальчиком» в одной из лавок Петровского пассажа. Потом работал у кустарей по плотницкой и столярной части. На этом его учение и кончилось. В 1913 году забрали его в армию, а когда началась война, отправили на фронт защищать царя и отечество. Воевать, правда, ему пришлось недолго. Попал он в плен. Бежал. Вернулся в Москву. А в Москве уже новая власть, власть трудящихся. Призвали тут Василия в Красную армию. Службу проходил в Москве, ведал снабжением. Вскоре познакомился со своей будущей женой. Она тогда обстирывала жильцов известного нам дома. Привела ее в этот дом подруга Маша, служившая домашней работницей у Абрама Григорьевича и Марины Георгиевны Мошковичей. Они ее за это поили чаем с бубликами и давали по куску мыла. Теперь, после свадьбы, не только она, Евгения Лукашова, но и ее муж, Вася, прибился к этому дому. Дом стал их общим гнездом, их пристанью. Получили они в нем комнату. Евгения закончила вечерний рабфак и стала работать в домоуправлении, а Василий там же плотничать. В 1930 году он вступил в партию, а потом стал и членом Краснопресненского райсовета. Теперь Евгении Евгеньевне не нужно было обстирывать жильцов и получать от них подачки. Лукашовы стали равноправными жильцами своего дома. Советская власть дала им возможность почувствовать себя людьми, и они были ей за это очень благодарны. Но в середине тридцатых годов над страной, ее столицей, и их домом в частности, стали собираться тучи. Власти заговорили о враждебном окружении, о чуждых элементах и о революционной бдительности. А Сталин про самого себя и других членов партии сказал: «Мы все чекисты». Услышав эти слова, Василий Сергеевич почувствовал себя мобилизованным на борьбу с контрреволюцией.

Вскоре наступил и 1937 год. В городе начались аресты, допросы. Не обошли они и дом на Покровском бульваре.