Библиотека Mosbiblio

На первом съезде советских писателей, в 1934 году, журналист и сатирик, редактор газеты «Правда» и журнала «Огонек» Михаил Кольцов в шутку, конечно, предлагал ввести знаки отличия для писателей. Например, для прозаиков – чернильницу, для поэтов – лиру, а для критиков – дубину. «Идет по улице критик, – говорил Кольцов, – с четырьмя дубинами в петлице, и все писатели на улице становятся во фрунт…»

Вот ордена наши особой оригинальностью не отличались: Красного Знамени, Красной Звезды и пр. Не было у нас «Владимира с мечами» или «Железного креста с дубовыми листьями», как у немцев, или «Золотого коршуна», «Восходящего солнца», как у японцев. Зато у нас появились медали: «За освобождение Праги», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», а у японцев лишь – «За участие в боях с Россией».

Не только значки и медали, но и спортивные нормы наши были ничем не хуже немецких и японских. Сто пятьдесят метров с винтовкой на значок ГТО надо было пробежать за минуту тридцать секунд, за час и пять минут пройти на лыжах десять километров, прыгнуть в высоту на метр двадцать пять сантиметров, в длину – на четыре с половиной метра и сделать многое-многое другое. Спорт, конечно, вещь полезная, и с этим спорить нельзя, но в той страшной войне, помимо спорта, нам помогла наша природная выносливость, привычка к трудным условиям жизни, особенно жителей сельской местности. Ведь в деревнях еще снег не успевал сойти, а мальчишки уже бегали босиком. Помните Н. А. Некрасова: «Босы ноги, грязно тело и едва прикрыта грудь…» Это ведь о наших деревенских мальчишках написано. Немцам такое было недоступно, они были развращены культурой. Не зря же римлянин Катон сказал когда-то, что из земледельцев выходят самые верные люди и самые стойкие солдаты. К тому же в наших мальчишках не было гонора и самодовольства.

А ведь не трудно себе представить, какой гордостью наполнялись сердца молодых немцев в день вручения им эсэсовского кинжала, как гордились своими сыновьями их отцы и матери, как завидовали им не удостоенные такой чести товарищи! Только стоило ли радоваться и завидовать? Организация-то была преступной. Но думал ли тогда кто об этом? Наверное, очень немногие. Кровавая диктатура имеет одну особенность: она вселяет в людей уверенность не только в своей непогрешимости, но и в своей вечности.

Когда людям начинает казаться, что сильной диктатуре ничего не страшно и она все может, то их начинает тянуть в «органы». В них, в этих «органах», для молодых и тщеславных кроется тайная, неведомая сила, героизм, романтика, а кроме того, и дозволенность совершать преступления, даже убийства, во имя «великой идеи». Все это возвышает маленького человека в его собственных глазах. Наши сталинские спецслужбы в этом отношении не были исключением. О существовавшей в них вседозволенности свидетельствуют страницы романа (я бы назвал его большим очерком) Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол». Автор вывел в нем в образе советского журналиста Каркова упомянутого выше Михаила Кольцова. Тот, кто читал роман, может быть, помнит, что Карков носил в портсигаре и в воротничке своей рубашки ампулы с ядом. Этим ядом он должен был отравить трех наших смертельно раненных офицеров, чтобы они не попали в руки врага. Кроме того, в романе есть одна знаменательная фраза, которую Карков говорит Роберту Джордану, американскому журналисту, под именем которого Хемингуэй изобразил самого себя. А фраза такая: «Мы против индивидуального террора… но все-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко… Мы их ликвидируем. Но не убиваем». Ну чем же это не терроризм? В Москве, конечно, стало известно об этих откровениях Кольцова и, возможно, не только от Хемингуэя. Не случайно Сталин спросил его после возвращения из Испании, есть ли у него пистолет и не покончит ли он с собой. Этим, возможно, Сталин хотел подчеркнуть, что ни о каких ядах он не знает. Государственные тайны вождь не позволял разглашать никому, даже своим любимчикам.

В Советском Союзе руководители «органов» любили общаться с интеллигенцией. В этом они, наверное, видели какую-то свою элитность. Софья Евсеевна Прокофьева, жена заместителя наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьева, вспоминала о том, что встречать новый, 1937 год к ним домой пришли артисты Гиацинтова, Берсенев, Бирман.

Думаю, что такие отношения складывались не потому, что интеллигентов тянуло к чекистам, как кролика к удаву, хотя, наверное, было и это, а просто потому, что среди чекистов встречались интересные, интеллигентные люди, такие, например, как Прокофьевы. К тому же чекисты были неплохо обеспечены и имели возможность устроить хороший прием. Да и гостям, должно быть, сидеть за столом с официальным чекистом было спокойнее и приятнее, чем с неизвестным стукачом, который еще наврет про тебя с три короба.

Советское общество воспринимало работников «органов» как печальную, но необходимую реальность. В Германии деятельность СС тоже воспринималась как суровая необходимость. Концентрационные лагеря, в частности, считались полезным делом. Целесообразность создания концлагерей Гиммлер мотивировал как стремлением к возрождению нации, очищением ее от скверны, так и простой экономией государственных средств. «Что значит установить слежку за преступником? – спрашивал он. – Это значит, что нужно ежедневно выделять для этого троих служащих и две автомашины, ну а если преступник ловкий и будет перескакивать из одного трамвая в другой, из одного такси в другое, то меньше пяти человек с ним не справятся. Да и вообще, – констатировал Гиммлер, – сообразительный человек сумеет избежать любой слежки… Стоит ли ради гуманности тратить миллионы марок?»

Этим доводом Гиммлер задевал слабую струнку любого немца. Пересчитывая мелочь в кармане и мечтая о лучших временах, соотечественники готовы были простить новым хозяевам Германии все что угодно, только не свою бедность. Неким утешением для немцев в этом плане могло также служить сообщение Гиммлера о том, что бюджет ГПУ составляет 1,3 миллиарда золотых немецких марок! Все-таки не из нашего кармана.

В своей брошюре «Сущность и задачи охранных отрядов и полиции» Гиммлер рассказал согражданам об уголовных преступниках, о профессионалах-рецидивистах и, в частности, об одном старике, совершившем за свою жизнь шестьдесят три преступления! Немцы читали это и ужасались. Всем было ясно одно: в Германии таких стариков не должно быть. И Гиммлер не обманул надежд своих сограждан. Он избавил их, по крайней мере, от рецидивистов. «Ввиду того, – писал Гиммлер, – что число уголовных преступников в Германии велико, я решил рецидивистов, отбывающих наказание в третий-четвертый раз, сажать в тюрьму и уже не выпускать». Могло ли это решение вызвать протест в немецком народе? Конечно, нет.

Угодные народу меры приняли фашисты и в части содержания преступников в местах лишения свободы. Вот что писал Гиммлер по этому поводу: «… в концентрационных лагерях мы никакой политической подготовки не проводим, потому что арестанты в большинстве своем имеют рабскую душу… частично лгут, повторяя „Фолькишер беобахтер“… приветствие „Хайль Гитлер“ для них запрещено…» Как следует из брошюры, заключенные во время маршировки с первого шага должны были петь, но не национальные, а народные песни («национальные», надо понимать, – это песни своей национальности, а «народные» – это песни немецкие. – Г. А.). Разрешалось им также петь и старые валлийские, то есть уэльские песни, направленные против англосаксов, когда-то их оккупантов. «Мы приучаем их к порядку, – писал далее рейхсфюрер о заключенных концлагерей, – … содержим их в чистых бараках, им часто меняется белье, что возможно только у нас, немцев. Вряд ли другой народ был бы столь гуманным… Содержащиеся в лагере должны два раза в день умываться, пользоваться зубной щеткой, чего многие совсем не умели… За проступки заключенные, как в старой Прусской каторжной тюрьме (1914–1918 гг.), получают двадцать пять ударов (палкой. – Г. А.) в присутствии взвода солдат, врача и протоколиста…» При этих словах душа каждого правоверного немца должна была переполниться гордостью за свой народ и свою страну.

После войны, в 1945 году, мозг Гиммлера, как создателя величайшей за всю историю Западной Европы машины по истреблению людей, был помещен в Музей Скотленд-Ярда в Лондоне вместе с мозгами, автографами и орудиями преступлений других «великих» преступников.

Хорошо следить за деятельностью таких спецслужб, как НКВД и гестапо, в залах музея или в кино. А как страшно жить в стране, заболевшей бешенством! И, главное, не знаешь, откуда чего ждать. Да и сам человек не всегда знает, чего ему ждать от самого себя. При таких порядках легко стать предателем, доносчиком и даже убийцей ближнего. Никогда не забуду, как в 1952 году, в самый расцвет шпиономании, мне тогда было двенадцать лет, я смотрел на своего отца, который что-то писал, и мне казалось, что он пишет шпионское донесение. Не знаю, как бы я повел себя дальше, если бы мне пришлось высказать свои подозрения в соответствующем месте и как бы я дальше жил, окажись мой отец по моей вине в сталинском застенке. А ведь это запросто могло случиться. И совершил бы я это преступление, считая себя человеком честным и искренним. Во всяком случае, я себя уверял бы в этом, стараясь не думать о сути своего поступка и о страхе, подтолкнувшем меня к его совершению. А страх был, жуткий и необъяснимый.

Однажды к нам домой зашел чекист, неказистый мужичок в черном потертом пальто и кепке. Я ничего не знал тогда ни о сталинских лагерях, ни о нарушениях законности, ни о культе личности, но какой-то неведомый, панический ужас охватил меня (может быть, он передался мне от отца). Сегодня, вспоминая прошлое, приходится удивляться, что такое незначительное на первый взгляд событие, как приход неприметного мужичка, может остаться в памяти на всю жизнь и породить столь мрачные мысли и ассоциации.

Из такого прошлого хочется вырваться, как из дурного сна, выбежать, как из темной подворотни, где слышишь за собою чьи-то тяжелые, чужие шаги. Выбежать на свет, где люди и троллейбусы, где любая собака покажется старым и добрым другом.

Да, страшных лет в нашей истории было немало. Недавно мне на глаза попался один рассказ Ефима Зозули (был такой советский писатель до войны), написанный им еще в 1919 году. Называется он «Граммофон веков». В нем описывается, как некий изобретатель Кукс и его приятель Тилибом с помощью этого самого «Граммофона веков» попадают в будущее, а именно, в 1954 год. Ни о ежовщине, ни о Второй мировой войне в этом будущем, естественно, никто ничего не знает. Люди живут хорошо и счастливо. Они забыли, что такое преступность и войны. Они радуются жизни и не боятся завтрашнего дня. И вот Кукс начинает демонстрировать ученым будущей Москвы свое изобретение – «Граммофон веков». Суть его состоит в том, что он может читать и воспроизводить звуки и человеческую речь, когда-либо в прошлом произносимую у того места, где он теперь находится. В наступившей тишине Кукс включает «Граммофон веков» и тот, похрипев немного, доносит, наконец, до слуха собравшихся ученых кое-что из дореволюционного московского лексикона, и давно ушедшие в небытие люди на разные голоса начинают произносить такие привычные когда-то слова и фразы: «В морду! Молчать!.. А, здравствуйте, сколько зим, сколько лет!.. Не приставайте! Нет мелочи. Бог подаст… Ай, ай, тятенька, не бей, больше не буду! Сволочь… Мерзавец… Работай, скотина…

Молчать!.. Застрелю, как собаку… Я вас люблю, Линочка… Я Вас обожаю… Человек, получи на чай…»

Ученые сначала слушали граммофон с интересом, но постепенно все больше и больше мрачнели. Когда же изобретение Кукса вынесли в сад и поставили под большим красивым дубом, надеясь услышать от него что-нибудь приятное и романтическое, из граммофона раздался душераздирающий крик: «Стреляйте, только не в лицо!» и прогремели выстрелы. Оказалось, что под тем самым дубом, в тени которого теперь так хорошо и прохладно, когда-то кого-то расстреливали. Ученые не выдержали такого удара и разбили аппарат. Хорошо хоть дуб не срубили, люди ведь любят срывать свою злость за собственные ошибки и преступления на неодушевленных предметах.

Интересно, что бы донес этот аппарат, будь он в наших руках, из сорокового года? Может быть, это был бы грохот трамвая, марш духового оркестра, звук пионерского горна, обрывки чьих-то фраз, таких, например, как: «Свет погаси, я за тебя платить не буду!.. Газету дома надо читать, а не в уборной!.. Да здравствует Сталин!.. Жировочку оплатите… Куда прете, трамвай не резиновый!.. No pasaran!.. Rot front!…», а может быть, что-нибудь другое? Не знаю. Во всяком случае, он донес бы до нас и крики восторга, и шепот, и брань. Что ж, для любопытного человека и брань представляет интерес. Она тоже меняется со временем. Ну кто теперь говорит «черт бы тебя побрал» или «мать твою за ногу», как говорили раньше, ну а фразу «морда просит кирпича», которую так часто слышали у нас немцы, теперь можно было бы занести в Красную книгу.

Весной меня посещает «муза дальних странствий», тянет к морю. «А не махнуть ли нам на море?» – повторяю эту, ставшую стихотворением Андрея Вознесенского, сладостную строчку. Хочется лежать на берегу, прижавшись к теплому песчаному брюху земли, и, закрыв глаза, слушать шум нескончаемого прибоя, или сидеть за столиком ялтинского кафе, смотреть в синюю даль и пить пиво, закусывая его копченым окунем. Хочется бродить по России, разговаривать в случайных поездах с незнакомыми людьми, заходить в книжные магазины провинциальных городков или в сельпо, где в годы советской власти торговали печками, мышеловками, серпами, железными кружками, машинками для удаления косточек из вишен, керосинками, гранеными стаканами, иголками для примусов и тысячью всяких других мелких и разнообразных вещиц, безвозвратно ушедших теперь в прошлое. А разве плохо трястись в старом автобусе по сельским дорогам или плыть на речном трамвайчике или «Ракете» между уютных берегов Оки или Волги и где-нибудь, повинуясь лишь чувству, сойти на неизвестной пристани, отыскать маленькую гостиницу, переночевать в ней на скрипучей кровати, а рано утром, когда местные жители только раздувают свои самовары, отправиться на обследование городишки, сбегающего к реке своими безалаберными улочками. И потом там, где маленькие домики, разноцветные стекла веранд, белый убор яблонь, сизый дымок самоварных труб создают неповторимое очарование тихой, уютной жизни, остановиться, пораженным увиденной красотой. Такие минуты запоминаются на всю жизнь.

Говорят, что Лев Толстой как-то сказал: «Какая-нибудь избушка в лесу гораздо красивее Исаакиевского собора». Такое мнение, конечно, нисколько не умаляет красоты и ценности Исаакиевского собора. Оно говорит лишь о том, что сила впечатления и чувство красоты не имеют границ.

Отправиться в сентиментальное путешествие по стране давно прожитых лет – это ли не мечта каждого пожившего на этом свете человека?

Глава вторая ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ

Несбыточная мечта. – Шестиклассники в 1995 году. – Сумасшедший старик. – В своей старой квартире. – Прогулка по городу. – Разговоры на кухне. – Старые новости. – Встречи с родными

В историческом масштабе Великая Отечественная война для нас не такое уж далекое прошлое. До него не так уж трудно дотянуться. Еще живы те, чьи глаза видели, а уши слышали довоенную, военную и послевоенную Москву.

А как было бы здорово самому побывать в той Москве! Сколько можно было бы увидеть и узнать интересного! Думая об этом, я даже представил себе, как я иду весной 1940 года по улице Горького, а навстречу мне шагает старый знакомый моих родителей, тот, который подарил мне игрушечную пожарную машинку. Он еще не стар, полон сил, что-то несет под мышкой. «Подойти, что ли, – подумал я, – поздороваться, объяснить. Не поверит ведь, примет за сумасшедшего. Да и стоит ли к нему подходить, он ведь даже на похороны отца не пришел, да и потом ни разу не позвонил. Бог с ним, пусть идет своей дорогой…»

Интересно, ведь в той Москве я мог бы встретить своих будущих учителей, а уж сколько замечательных писателей, артистов, да и просто людей, помнивших прежнюю жизнь и унесших свою память в могилу, увидел бы я! Как было бы здорово закрыться с таким человеком в уютной комнате, пить сладкий чай с лимоном и слушать, слушать, слушать.

А с каким интересом бродил бы я по городу, вглядывался в лица прохожих, заглядывал во дворы и подворотни, ища знакомые с детства уголки!

К тому же, путешествуя в Прошлое, ты застрахован от всяких нелепостей и попаданий пальцем в небо, как это случилось не только с Томасом Мором и Кампанеллой, но и с шестиклассниками одной московской школы, рассказавших о своем путешествии в 1995 год в первом номере журнала «Пионер» за год 1945-й. Они даже решили сохранить этот номер журнала для того, чтобы, дожив до 1995 года, сравнить увиденное в путешествии с реальным будущим.

На что же в своем путешествии они обратили внимание? Во-первых, прилетев на каком-то летающем аппарате в наше время, они оказались на большой площади. Оглядевшись, увидели огромное здание, а на нем возвышающуюся над всем городом фигуру человека с поднятой рукой. Ленин! – закричали они радостно. Конечно, это был он, Владимир Ильич, точно такой же, как на картинках и открытках с изображением Дворца Советов. Дворец тот должен был стоять напротив станции метро, которая еще до войны называлась «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская»). Интересно, что бы подумали эти дети, если бы исполнилось их желание и они оказались в Москве 1995 года, где на месте Дворца Советов увидели бы храм Христа Спасителя, который снесли еще до войны? Решили бы, наверное, что заехали не в ту страну.

Впрочем, как видно из рассказа, помимо вполне предсказуемого дворца, путешественники увидели в Москве всякую фантастическую чепуху, которой обычно изобиловала фантастическая литература: полеты пассажирских ракет на Марс и Луну, избавление человечества от всех болезней и т. д. и т. п. Кроме того, в будущей Москве их удивило то, что на Пушкинской площади росли апельсиновые деревья, а на месте Гоголевского бульвара зеленела бамбуковая роща. И все это только потому, что москвичам просто захотелось пожить в субтропиках!

Вообще говоря, мечта об изменении московского климата будоражила фантазию наших писателей давно. Автор одного из фантастических рассказов, опубликованного еще в 1925 году, мечтал о том, что советские люди, научившись нагревать Землю, создадут в Москве тропический климат, а кататься на коньках будут летать в Сахару.

Фантазии русских писателей, в отличие от западных, мечтавших о кладах и миллионах долларов, ограничивались теплом и хлебом – такими простыми и, увы, не всегда доступными нам вещами. Происходило это, наверное, оттого, что многие фантастические книжонки писались голодными авторами, в холодных, нетопленых комнатушках.

Сегодня мы стали осторожней в своих прогнозах на будущее. А ведь не так давно нам казалось, что советская власть простоит еще лет триста. Наши же соотечественники в 1925 году были смелее, они полагали, что уже в 1960 году мировой Совнарком и Коминтерн будут распущены.

Теперь, думая о будущем и вспоминая о путешествии шестиклассников в Москву 1995 года, нельзя исключить того, что когда-нибудь, в соответствии с научными прогнозами, климат Земли потеплеет, на том месте, где теперь находится Россия, будут жить негры или китайцы. Они будут питаться апельсинами, выросшими на месте Таганской площади, или молодыми побегами бамбука с берега реки, называемой когда-то Москвою. Но случится это, надеюсь, не через пятьдесят лет, а несколько позже.

Вот какие дурацкие мысли лезут в голову после прочтения маленького фантастического рассказа.

И не они одни. Под влиянием фантастических рассказов мечта о приобретении в личное пользование «машины времени» стала овладевать мною все больше и больше. Я стал искать любую возможность для того, чтобы отправиться в путешествие и, конечно, не в Будущее, а в Прошлое. Зачем лететь туда, где тебя никогда не будет, где тебя никто не ждет и тебе не рад?

Вспомнив, что библейский царь Соломон мог путешествовать во времени, а не только разговаривать со зверями и птицами, я прочитал все три тысячи его притчей и тысячу пять песен, поговорил с одним изобретателем «машины времени», спрашивал в аптеках таблетки для долголетия черепах, подолгу смотрел в лиловые глаза ворона, обивал пороги психиатрических клиник, умоляя познакомить меня с теми, кто возомнил себя Берией, Воландом или Глебом Жегловым. Но все было напрасно. Правда, однажды мне повезло. В скверике, у памятника Пушкину, я разговорился со стариком в рваной одежде, лохматым и грязным. После того как я помог ему приобрести нечто опохмеляющее, он пришел в себя и под большим секретом сообщил о том, что когда-то был членом Союза советских писателей, жил весело и беззаботно, сочинял брошюры про рабочих, а те за это зачислили его в свою бригаду и работали за него. Он же получал зарплату. Плохо, что ли? Живи – не хочу. Так нет. Начитался он Солженицына в самиздате и решил, что надо бороться с существующим строем за очередное светлое будущее. Из Союза писателей его, конечно, исключили, зарплату платить перестали, и стал он беден как церковная мышь. Может быть, поэтому и потянуло его в религию. Крест на шею повесил, просил у Елоховской церкви милостыню, веру православную проповедовал. Все было хорошо, если б опять не подвела его страсть к чтению. Взялся за Ветхий Завет. Читал, читал его и, наконец, разочаровался. «И, главное, что обидно, – думал он, – писали-то его, видать, не глупые люди, да только как будто у следователя на допросе: как что плохое случится, так значит Бог наказал. Только по наказаниям Бога – то и знали. А тот и рад стараться. Чтобы не забывали, все наказывал да наказывал. До того донаказывался, что его подопечные земли своей лишились. По всему свету разбрелись. И теперь нельзя понять, кто больше в мире зла сотворил: дьявол своими происками или Бог своими наказаниями. Вот, к примеру, хотя бы история с Адамом и Евой. Создал их Бог, а дьявол им только объяснил, кто они такие есть. Так Бог их за это из рая прогнал и разными болезнями наградил. В общем, не понравился ему этот Бог. „А еще говорят, Бог есть любовь! – возмущался старик. – Какая же это любовь, если за нее из рая выгонять?“ И обратился он тогда к Евангелию. Только начал читать, как сразу столкнулся с несуразностью. Было в нем написано: „Авраам родил Исаака…“, ну и так далее, одним словом, родословная Иисуса Христа, а потом оказывается, что эта родословная к Иисусу никакого отношения не имеет: зачат-то он был до того, как Мария вышла замуж за Иосифа. И оказывается, что папашей Христа был сам Бог. Но тогда, спрашивается, какой? Над Израилем и Иудеей тогда один Бог был, еврейский. Оказывается, нет. Был еще другой, при котором и состоял Христос в чине Бога-Сына и еще некто состоял в чине Святого Духа. Что за субстанция – вообще непонятно. Задумался старик и над подвигом Иисуса. Тот, конечно, много пережил. Поиздевались над ним и римляне, и соплеменники, это факт. Но как это допустил отец его небесный, вот вопрос? Даже крест не помог нести. А что ему это стоило, Богу-то? Да и любил ли папаша при такой обстановке своего сынка? Вот вопрос. Зачем воскресил его, перед тем как на небо вознести? На небо, в рай, и так попасть после смерти можно. Может быть, для того и воскресил, чтобы он на небо не попал?

Ну а если Бог Христа все-таки к себе в рай взял, то в чем тогда его, Христа, подвиг, когда он ожил и в рай улетел, а остальные люди остались на Земле мучиться? Да и главного-то Христос не сделал: не избавил он людей от их грехов, хоть и обещал. Все грехи при людях как были, так и остались. И уж те, которые Судного дня ждали, давным-давно померли, а обещанного второго пришествия так и не дождались. Да и чего ждать-то? Суда, что ли? Не велика радость. Интересно другое: почему это Христос при всей своей великой любви к людям прийти к ним не торопится? Может быть, не показались они ему? Вот если бы он не к евреям, а к нам, русским, попал, – думал старик, – то мы бы ему больше понравились. У нас человека, который, как он в Канне Галилейской, воду в вино превращает, на руках носят, а не распинают, как некоторые. Повздыхал старик, перекрестился и закрыл Евангелие… Впрочем, одну полезную мысль он из него для себя все-таки вынес. Чтобы прийти к этой мысли, он фразу «Возлюби ближнего своего, как самого себя» переделал. «Возлюби себя, как своего ближнего, – сказал он себе, – тогда и помирать не страшно будет. Ведь все там будем. Других-то мы не особенно жалеем, чего же жалеть себя?»

Разочаровавшись в иудаизме и христианстве, обратил он тогда взор свой к исламу. В Коране ему сразу понравились лозунги типа: «Если кто не верует в знамя Аллаха, то ведь Аллах быстр в расчете», «Поистине Аллах силен в наказании», «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха», «Тех, которые не веруют в знамя Аллаха, обрадуй мучительным наказанием», или «Поистине неверующие для вас явные враги!». Как-то все это близко, по-нашенски, звучало для старика. Заинтересовало его и поучение Аллаха о необходимости битья непокорных жен и мытья перед молитвой лица и рук после посещения нужника и прикосновения к женщине. «Чистота – залог здоровья» – вспомнил он с детства знакомый лозунг. Ничего не имел он и против того в Коране, что никаких сыновей у Бога нет, а есть только рабы. «Действительно, – думал старик, – зачем было Богу с какой-то еврейкой связываться, когда он мог детей из глины делать?»

Но постепенно, по мере чтения Корана, в душу старика снова стали закрадываться сомнения. Его смутило, например, такое наставление Аллаха: «О вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями: они – друзья один другому. А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них». И это говорил Аллах, который сам же дал евреям Тору, а христианам Евангелие. А вообще, думал старик, хитро придумано: раз всемогущий, значит, и Библию создал, и Иисуса с Марией наставил на путь истинный. Почему только он своим мусульманам Коран на семь веков после Евангелия дал? Что тянул, чего ждал? Этак теперь любой, кто новую религию откроет, скажет, что это его бог создал и Тору, и Евангелие, и Коран. Останется только всякие истории из Библии переписать на свой лад, как это в Коране сделано: и про Ноев ковчег, и про Иосифа с братьями, и пр., и готово – новое учение.

Но окончательное разочарование в исламе к старику пришло позже, после того, как он за пропаганду солженицынских произведений был сослан на Крайний Север, к чукчам, якутам или самоедам. Им он тогда ислам и стал проповедовать. Самым трудным для миссионера любого противоалкогольного учения в России является удержание паствы от пьянства. Шаманы, православные и коммунисты всегда совмещали борьбу с пьянством и распространение спиртного. Совмещать несовместимое было их призванием. При всех трудностях северного завоза «старшие братья» не забывали вместе с брошюрами о вреде алкоголя завозить спиртное. В конце лета бутылки с водкой и спиртом чукчи разбрасывали по тундре. Бутылки тонули в белом пушистом снегу и всю зиму в нем хранились, как в холодильнике, а летом, когда снег оттаивал и оседал, горлышки их день и ночь сверкали на солнце. Старик, стараясь отучить чукчей от пьянства, грозил им огнем, то есть адом, но чукчи его не боялись. Они знали, что под ними вечная мерзлота, и продолжали пьянствовать. Совершенно неожиданно возникла для старика еще одна проблема: в стойбище не хватало женщин для гаремов. Выйти из положения помогла борьба с тунеядцами на Большой земле. Чукчи стали привозить в свои яранги женщин и девиц, высланных из столиц и больших городов за легкое поведение. В ярангах стало тесно, но весело. К тому же новые жены научили старых таким штукам, что у тех даже глаза из узких стали круглыми.

Весной в поселке старик организовал поголовное обрезание мужской части населения. Чукчи против этого не возражали, так как каждому в виде обезболивающего выдавалась бутылка спирта. Когда же пришла зима и ударили морозы в шестьдесят градусов, в поселке началась тихая паника. Не прикрытые кожей головки половых членов стали замерзать и отваливаться. Пока местные женщины додумались шить наконечники из оленьей кожи, половина мужчин утратила свои детородные органы. Местные жители на своем сходе решили утопить старика в Северном Ледовитом океане. Поймать его и лишить жизни поручили двум самым отчаянным: Яну Паплью и Выквырвартыргыргиру. Те весь день не спали, выслеживая старика. Но каким-то чудом тому все-таки удалось бежать из поселка на вертолете, вместе с каким-то начальником в Сыктывкар. Оттуда добрался он аж до Минеральных Вод, где с иронией отметил для себя, что никогда еще в жизни не был так близок к Провалу (есть там место с таким названием), как здесь, в Кисловодске. И действительно, его снова поймали и на этот раз посадили, чтоб из ссылок не бегал.

В тюрьме старик окончательно разочаровался в религии и вывел для себя новый «категорический императив» в духе Евангелия: возлюби себя так, как любишь ближнего своего. Много, конечно, с ним не наживешь, зато умирать будет не страшно.

Выйдя через три года на свободу, он бросил все свои искания и запил горькую.

Ни настоящего, ни будущего у него теперь не имелось, одно прошлое, то прошлое, в котором он не был ни борцом за идею, ни проповедником, а только простым советским человеком. В него-то, в это прошлое, он и ушел вместе со всей своей лохматой седой головой. И как раз сегодня из этого прошлого вернулся, правда ненадолго. Когда я спросил его, почему у него такой запущенный вид, он, утерев грязным кулаком набежавшую слезу, сказал, что справку об освобождении те милиционеры посчитали фальшивой, заподозрили его в шпионаже и чуть было не отправили опять в Сибирь. Когда же я поведал ему о своих планах, он почесал о скамейку спину и сказал, что не советует мне углубляться в прошлое дальше перестройки, пока не обзаведусь надежными документами, а кроме того, дал мне несколько полезных советов на тот случай, если мне все-таки удастся оказаться в прошедшем времени.

Советы были такие: не бери с собой ничего лишнего. Ведь в прошлом ты был здоровее и выносливее, чем теперь, и наверняка обойдешься без всего того барахла, которым оброс за прожитые годы. Главное – больше смотри, слушай, запоминай и постарайся забыть нанесенные тебе когда-то обиды. Помни, что человек, обидевший тебя или твоих близких, в то далекое время ни тебе, ни им еще ничего плохого не сделал и твоя неприязнь к нему будет выглядеть беспричинной, а значит, несправедливой и нанесет ему незаслуженную обиду, после которой его проступок перед тобой получит свое оправдание.

«Усвой, – говорил мне старик, – еще одну простую вещь: возвращаясь из прошлого, ты ничего ценного захватить с собой не сможешь, все отнимает таможня из архангелов, поэтому постарайся не думать о пустяках – пропавших когда-то игрушках, книжках, фотографиях, бабушкиных серебряных ложках и прочем барахле, а сам постарайся оставить в прошлом как можно больше хорошего. Это не пропадет. Все к тебе вернется. Самому легче станет. Не веришь? Вспомнишь мои слова. Что нас мучает больше всего, – хрипел старик, дыша перегаром, – так это вина перед покойниками. Им ведь ничего не объяснишь, прощения у них не попросишь. Твоя вина перед ними так за тобою и ходит, как голодная собака. Чтоб ей… И последнее, – склонив на грудь лохматую голову, сказал старик, – бойся попасть в страну „вылетевших воробьев“ и „черной неблагодарности“. Попав туда, ты никогда не сможешь вернуться домой…»

Старик продолжал говорить еще что-то, но уже неразборчиво, часто сбиваясь и повторяя одно и то же, потом стал бормотать что-то совсем невнятное, а под конец затих, погрузившись в сон. «Может быть, он опять отправился в прошлое? – подумал я. – В таком страшном виде и без документов. Ох, и намнут же ему бока те милиционеры!»

Да, здорово было бы уснуть и проснуться, как этот старик, в довоенной Москве. Это, наверное, самый простой и единственный способ побывать в ней, родной и далекой. Как это у Пушкина: «Люблю летать, заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…» И тогда тебя, улетевшего, начинают окружать впечатления далекого детства, милые и уже позабытые. И неповторимый запах легковых автомобилей, и пыхтение паровоза, и раскаленный дрожащий воздух у самоварной трубы с вылетающими из нее в синее вечернее небо искрами, и парное молоко соседской коровы, и поднятая со дна колодца ледяная вода, и грохот привязанной к ведру железной цепи. В общем, все то, что смешалось в твоей памяти вместе с пылью московских дворов, паром над корытом, гудением примуса, тиканьем ходиков и запахом кошек на лестничной клетке.

Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.

… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне 1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже, меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и куда в 1944-м привезли обратно.

Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку, вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому? Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще и на свет-то не появились.

И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи. Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой. Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.

«Позвоню-ка в Центральный антирелигиозный музей, – решил я, – узнаю, когда он открыт, а то ведь его скоро не будет. Храм на Новослободской, где он сейчас находится, займет киностудия „Мультфильм“. К тому же и атеизм у нас теперь не в моде, все верующими стали». Звоню. Узнаю, что музей открыт с часу дня до восьми вечера. Чтобы узнать время, набираю по привычке «100» – никакого эффекта. Соседка подсказывает: «Звоните К-7-05-40». Набираю. Девушка отвечает: «Девять часов семь минут». Я говорю «спасибо» и вешаю трубку.

Еще рано, значит, есть время пошататься по городу, по магазинам и рынкам. Их в Москве, только официальных, сорок. На Арбатской площади – Арбатский, на Тишинской – Тишинский, на Смоленской – Смоленский.

А есть ведь еще Дангауэровский. Я и слова такого никогда не слышал. Соседи объяснили мне, что за заставой Ильича был когда-то, до революции, большой котельный завод Дангауэра и Кайзера. Слободу, в которой жили рабочие этого завода, прозвали «Дангауэровкой». Теперь слободу снесли и построили новые дома. Трамвайная остановка там так и называется «Новые дома». Здесь, рядом с Рогожским кладбищем, находится Перовский рынок, а вернее, толкучка. Не доезжая Дангауэровки, у заставы Ильича стоит гранитный столб, на котором выбито: «От Москвы 2 версты». (Он, кстати, и теперь там стоит.) Узнал я от соседей и то, что в Москве, в Немецком переулке, есть Немецкий рынок, а у Павелецкого вокзала, где улица Зацепа, – Зацепский. Вспомнился мне тут один стишок из детства: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». В нем про одну маму было сказано: «… потому что до Зацепа мама возит два прицепа». Значит, надо понимать, что мама эта работала вагоновожатым трамвая, ходившего по девятнадцатому маршруту, и вела через всю Москву, от Павелецкого вокзала до Ростокино и обратно, трамвай, состоящий из трех вагонов (два прицепа). Ай да мама-молодец! Только не знала она тогда о том, что скоро Зацепский рынок сгорит от попавших в него бомб. Впрочем, этого тогда не знал никто.

Поразмышляв, я решил отправиться на Калитниковский рынок. Его еще «птичьим» называли. Находился он на Калитниковской улице. Побродил я по рынку, на котят, щенков, птичек, рыбок полюбовался, с одним мужичком поговорил. Он мне все «душу изливал», жаловался на поборы местных властей. Как я понял, он на рынке торгует птичками, которых ловит в Сокольниках, Филях или на кладбищах, и вот его теперь налогом обложили. «Надо, – говорил он возмущенно, – урезать аппетит Таганскому райсовету, ведь это от него на рынке сборщики подоходного налога. Ну, когда они брали по двадцать копеек, – возмущался он, – как в прошлом годе, за птичку, то это ничего, лучше заплатить, чтобы не связываться. А теперь-то, что ж, по рублю за птицу дерут, а чижик, он весь рупь стоит. Любителей в Москве-то от стара до мала много. Одни не верят, что было такое постановление, чтобы рупь за птицу брали, идут в милицию выяснять, другие, вот хоша я, так платят. Я и рупь заплатил, и птицу не продал. Где правда?» Я, конечно, мужичка поддержал, сочувствие ему выразил, а потом и птичку у него купил. (Я на том рынке за трояк свой пейджер продал. Женщина, купившая его, сказала, что сынишке его подарит как игрушку.) Старик же моим поступком был очень доволен, благодарил, обещал еще птичку принести. Ну а я как с рынка вышел, так птичку на волю и выпустил. Пусть, милая, полетает спокойно, пока войны нет, жизни порадуется.

В трамвае, пока ехал в центр, узнал, что теперь на рынках весы устанавливают. Мясо, рыбу, овощи – все взвешивают, а «мерками» торговать больше не будут. Кто-то сказал: «Давно пора, а то сколько хотят, столько и продают. И проверить нельзя». Но другой возразил: «Как обманывали, так обманывать и будут». Большинство с этим мнением согласилось. Согласился и я. Я вообще пессимист.

Вдруг на задней площадке раздался истошный крик. Оказалось, что какой-то инвалид на костылях не успел войти в вагон, а вожатый уже тронул трамвай с места. Народ стал вагоновожатого ругать, а один пассажир потребовал даже, чтобы он назвал свой номер, собираясь, по всей вероятности, накатать на него жалобу. Вагоновожатый свой номер, конечно, не назвал, а невозмутимо ответил: «Мой номер давно помер». Тут пассажиры возмутились еще больше и долго не могли успокоиться.

Добравшись до Центра, я спустился по Кузнецкому Мосту к Неглинной. На углу, слева, зашел в магазин «Пионертовары» (теперь там трактир «Елки-палки»). В магазине стояла белая статуя Сталина с девочкой на руках, а продавались в магазине знамена, горны, барабаны, канцелярские принадлежности, настольные письменные приборы, вымпелы, перочистки, переводные картинки, закрепки для пионерских галстуков, компасы, флажки и фляжки и другие необходимые пионерам и школьникам вещи.

Из «Пионертоваров» я отправился в ЦУМ. У его входа валялся мусор, а в узлах протянутой вдоль него веревки болтались бумажки с буквами «У», «Ч», «Е», «Т», написанные каким-то корявым почерком. Поскольку люди шли в магазин, не обращая внимания на это слово, я тоже пошел. Войдя, я, как Данте, «земную жизнь, пройдя до половины… очутился в сумрачном лесу» – так было темно и мрачно в вестибюле. На небольшой лестнице, ведущей на первый этаж магазина, я споткнулся о деревянные катки, по которым в магазин завозились тележки с товаром. Их, по всей вероятности, работники не успели убрать. Я обошел первый этаж, поднялся на второй. Здесь в кассу стояло человек сорок. Две другие кассы почему-то не работали. Поскольку я ничего не собирался покупать, очередь в кассу меня не волновала. Я ходил вдоль прилавков и разглядывал товары, слушал, о чем говорят покупатели и продавцы. Один мужчина спросил продавщицу: «У вас есть знаки отличия для военных?» – «Только ромбы», – ответила та. «Ромбы я еще не заслужил», – сказал мужчина. «Вот когда заслужите, тогда и приходите», – ответила девушка. В отделе фототоваров я услышал такой разговор: «Бумага есть?» – «Нет». – «А бывает?» – «Бывает». – «А пластинки шесть на девять есть?» – «Есть». – «А девять на двенадцать?» – «Редко».

Бродя по магазину и наблюдая за продавщицами, я заметил, что они как-то сторонятся покупателей, разговаривают все больше друг с дружкой, а когда замечают, что покупатель направляется к ним, то тихо-тихо переходят на другой конец прилавка, когда же покупатель следует за ними, возвращаются на свое прежнее место. В общем, идет какая-то игра в «кошки-мышки». Мне это не понравилось. Я уже собрался уходить, но тут ко мне подошел какой-то подозрительный дядька и предложил купить у него заграничные часы. Я, конечно, отказался и стал спускаться по лестнице вниз. Тут меня догнал другой дядька и почти шепотом стал рассказывать, как он купил недавно здесь же с рук часы, а механизм у них оказался игрушечным. Спустившись на первый этаж, я зашел в «Детский мир», он находился здесь же, только со стороны Петровки, и являлся частью ЦУМа. В отделе игрушек я увидел заводную птичку, а также заводных мотоциклиста в военной форме и физкультурника, болтающегося на турнике. Была еще одна довольно мощная и дорогая игрушка, она стоила сорок восемь рублей и называлась «Чапаев». Игрушка представляла собой тачанку, в которой находился Чапаев со своими боевыми товарищами. Сбоку игрушки торчала какая-то ручка, наверное, для того, чтобы ее заводить. Были в отделе игрушек и кубики, и деревянные обручи, и так называемые «скакалки» – палки с лошадиными мордами на конце, была здесь и игра «Крокет» – в нее любили играть дачники.

По дороге на Пушкинскую улицу я заходил и в другие магазины. Мне было интересно посмотреть, чем они торгуют.

В магазине «Табак» на Петровке, в доме 5, продавались папиросы «Зефир», в квадратных зеленоватых коробочках, папиросы «Душистые», «Делегатские», «Девиз», «Первомайские», тонкие, с длинным мундштуком, сигареты «Метро», на пачках которых была изображена станция метро «Охотный Ряд», а в магазине «Подарки», в доме 6, протекала крыша и на полу были лужи. Из подарков имелись деревянные ложки, детские скакалки, детские ведерки без совков, мочалки из люфы и ночные горшки. «Не густо!» – подумал я и направился дальше.