Библиотека Mosbiblio

Такие разрывы всегда приносят боль. Мы были неразлучной парочкой и все друг другу рассказывали. С ней я могла критиковать мальчиков, признаться в том, кто из них мне кажется самым красивым или самым глупым. Я открывала ей свои маленькие секреты, я завидовала ей, потому что ее мама принадлежит к категории так называемых ласковых мамочек, я любила ходить к ней в гости и получать долю постоянно проявляемой и неиссякаемой нежности ее матери. Мне необходимо участвовать в жизни других людей. Я чувствую, что не способна жить для себя одной. Как запретить себе требовать любви от других? Я хочу этой любви постоянно, я думаю только об этом. Конечно, счастье других мне небезразлично, но для меня важнее не любить их, а быть любимой ими. Я эгоистка. Я не даю, я жду, чтобы дали мне, чтобы меня окружили любовью, нежностью, уважением или даже восхищением. И вот в преддверии шестнадцати лет, чувствуя себя великолепной, с моим весом меньше пятидесяти килограммов, я вызываю лишь равнодушие или гнев окружающих. Меня больше не любят. Моя бывшая лучшая подруга избегает меня, отказывается разделять мои интересы. Когда-то инициатива в наших отношениях принадлежала мне, а подруга меня слушалась. Я не хотела, чтобы она худела, наоборот, я часто повторяла ей, что она слишком тоненькая от природы. Она должна есть полдник в четыре часа дня и обрести формы! Девушка с округлившейся фигурой — это красиво. Но, конечно, когда это касается других. Не меня. Но подруга покинула меня, и у нее теперь свой мир.

А мне плохо в моем мире взвешиваний, калорий и пищевых добавок, которые нужно сосать, как младенец, из бутылочки. Это последняя находка специалиста по питанию! Сначала я их пила. А потом стала выливать бутылочки в туалет. А затем и вовсе забросила. Я поняла, что проглатываю с этой несъедобной штукой двести пятьдесят калорий, вместо нее я могла бы съесть что-нибудь вкусное, кусок хлеба с орехово-шоколадным кремом, например. Двести пятьдесят калорий в отвратительной жидкости! Смешно.

Понедельник 3 января 2005 года, грустное возвращение после рождественских каникул.

Начинается все с этих восьми с половиной баллов из двадцати возможных по французскому языку. Я стала хуже учиться, я знаю. И я полностью отдаю себе отчет, что в этом виновата моя всепоглощающая болезнь: я думаю только о еде, я ем только с мыслью о еде, я сплю только с мыслью о еде. Я с трудом встаю утром в школу. Я стала каким-то умственным импотентом, я не могу больше размышлять. Все мое существование подчинено анорексии, ее жалким трудам и заботам.

В слезах я звоню по мобильному телефону моей тете.

— Все плохо, я не хочу больше ходить в школу, я больше ничего не хочу.

Я часто обращаюсь к тете в трудных ситуациях.

Я прошу у нее помощи, так как знаю, что она меня не осуждает. Я подозреваю, что она предупредит маму, которая, впрочем, все равно должна позвонить мне в час пополудни. Это произойдет именно сейчас. Я сижу в одиночестве на скамейке. Я жду только одного — ее звонка. Я не свожу глаз с телефона, я топаю от нетерпения ногами в предвкушении звука ее голоса, который на несколько минут перенесет меня домой. Я ненавижу лицей, одинокие трапезы, слишком серьезных учеников, часы работы в классе для самостоятельных занятий.

Наконец вибратор телефона жужжит. Мама.

Когда она работает, эстафету перехватывает папа. Каждый день одни и те же вопросы: «Какие предметы были утром?», «Что ты ела в столовой?» (естественно, до ежедневного звонка я уже узнаю меню). Врать очень тяжело, конечно, но зато я чувствую связь с домом. Все утро я думаю только про «мой дом». Я плачу, мечтая о том, как я вернусь и буду спать дома рядом с мамой. О! Она ходила утром в магазин? Пусть скорее скажет, что же она купила! Этот телефонный ритуал и тягостен, и радостен для меня. Но сегодня звонок не такой, как обычно.

Я много плачу. Больше, чем всегда. Меня терзает мои восемь с половиной баллов. Беспокоит мысль о скромном обеде (Не съела ли я лишнего кусочка тыквы? Надо было съесть три, а не четыре.). Удивительная, даже беспрецедентная вещь — мама предлагает забрать меня немедленно. Я удивляюсь: родители всегда говорят, что пропуск уроков ведет к неприятным последствиям. Ничто не проходит бесследно. Если преподаватель трудится, проводя занятие, если ему за это платят, этим, как минимум, надо воспользоваться. Прогулять урок — значит, в какой-то степени, увеличить дефицит национального образования в свете уровня общей образовательной рентабельности.

Но я сильная, и я справлюсь со своей постканикулярной депрессией, поэтому я отказываюсь.

— Это не ты решаешь!

Мне удается сторговаться:

— Пожалуйста, разреши мне пройти тест европейского английского, и потом ты меня заберешь. Только тест английского, это очень важно, прошу тебя. Я его никогда не пропускаю.

— Хорошо, но затем мы тебя сразу заберем. Тебе нельзя оставаться и дальше в таком состоянии. Надо что-то делать…

Мне очень редко позволяют пропускать послеобеденные занятия. Я учусь в европейском классе, это повышенный уровень сложности, в пятом классе средней ступени образования нельзя ослаблять усилия! Благодаря плохой оценке по французскому я в первый раз оказываюсь среди самых слабых учеников: поэтому я хочу взять реванш во время теста английского. Я рада, что мне разрешают это сделать, но чувствую, что что-то готовится за моей спиной.

Три часа. Пакетик использованных одноразовых носовых платков лежит на моем столе. Я проплакала весь урок, но я должна была на нем присутствовать, должна была просто хотя бы показаться. Я не смогла сделать задание. Мой листок пуст. Вместо чернил текли слезы. Я не сумела сосредоточиться. Я и сама не хотела добиваться успеха любой ценой в этом классе самых сильных учеников, не хотела все время поднимать руку и отвечать первой. Попадаются среди них все-таки и приятные ребята, они обнимают и утешают меня. Я обожаю, когда меня утешают.

Я выходила из класса с горьким чувством. Я потерпела неудачу и понимала, что последствия этого неизбежны, поэтому попрощалась с преподавателем.

— Я думаю, что я вернусь не очень скоро…

Я иду к выходу, сердце у меня щемит. Оно бьется все быстрее и быстрее. Я думаю, я все еще подсчитываю проглоченные за обедом калории. Останавливаюсь на секунду. В машине их двое, и папа, и мама. Я предчувствовала какой-то подвох. Сажусь в машину с улыбкой, что редко бывает со мной в этот депрессивный период. У родителей красные глаза. Мама не улыбается.

— Здравствуй, дочка!

Прежде всего я набрасываюсь на отца.

— А ты почему здесь?

Мама отвечает за него.

— Папа и я, мы решили срочно заняться тобой. Тебе очень плохо, у тебя самоубийственные настроения, и мы больше не можем этого выносить. Ты очень больна.

— Да что с вами происходит? Я не поеду в больницу, об этом не может быть и речи!

Я хорошо себя чувствую, и, пока я могу ходить, госпитализация мне не нужна. Да, у меня срыв, и я даже не знаю, почему, или, скорее, это касается только меня, я так выживаю. Я срываюсь, зову на помощь, но помощи я не хочу. И уж совсем не хочу в больницу! Любой ценой я должна овладеть ситуацией.

— Я сумею выздороветь сама, с этого вечера я буду есть нормально, я вам клянусь!

— Мы везем тебя в детскую больницу. Тебе еще нет шестнадцати, поэтому можно только туда. Это не предложение, это данность.

— Нет! Мне нечего делать в больнице, взаперти!

Я хочу домой, в мое царство еды и отказа от еды. Там я могу спокойно тиранствовать, а это приносит мне облегчение. Там я могу забыть об отчаянии, почить на своих фальшивых лаврах, распространять вокруг себя тревогу и отказываться нести за это ответственность. Отец настаивает.

— Может быть, они и не положат тебя в больницу. Поедем. Это будет контрольный визит, посмотрим, что с тобой не так…

Господи, они издеваются надо мной! Срочно везти меня в больницу для того, чтобы в тот же вечер вернуться домой? Я больше не верю в Деда Мороза, меня достаточно обманывали!

— Я хочу выйти из машины. Я думала, что могу доверять тебе, мама. Я надеялась, что мы будем бороться вместе. Ты предала меня. Ты обманула меня.

— Не двигайся!

— Дайте мне вылезти из этой чертовой машины!

К счастью, я никогда не довожу до конца свои бунтарские порывы. И вот я в отделении педиатрии с внутренним убеждением в том, что занимаю место какого-то ребенка, гораздо больше нуждающегося в медицинской помощи, чем я. Нормального ребенка, который не хотел заболевать, в то время, как я (я это прекрасно осознаю) сделала все для того, чтобы заболеть. Вот только зачем?

Меня срочно отвезли в больницу. Медсестра берет у меня анализ крови и отпускает шутку, которая меня приводит в ужас:

— С анорексичками проблем нет: вены найти легко…

Меня просят раздеться. Мне делают электрокардиограмму. Я жду долгие, долгие часы. Наконец, мне говорят: «Тебе подготовят кровать в педиатрии».

Я оказываюсь среди многочисленных горланящих младенцев. Врач-стажер не понимает, зачем я к ним попала. Почему подростка не отправили к профессору Риго. Но мне не хватает двух месяцев до шестнадцати лет! Два отделения спорят в течение всей моей госпитализации, педиатрия не хочет мной заниматься, а эндокринология не может забрать меня, пока не истекут два месяца. Административное упущение.

Мне остается наблюдать за движением подносов с едой. Я выхожу из больницы через десять дней и чувствую себя еще хуже, чем до госпитализации, теперь я принимаю антидепрессанты и транквилизаторы два раза в день. Мое состояние нисколько не улучшилось. Как мне надоела больница! Мне осточертели дни, проводимые в игровом зале с пятилетними малышами, череда подносов, коллективный душ… Но я все равно старалась и набрала один килограмм. Между прочим, его легче потерять, чем набрать. Я так исчерпала свои ресурсы, что их нужно сначала пополнить, а затем уже наращивать вес. Килограмм, какой ужас! Сразу после больницы я снова сажусь на диету.

Мой случай не опасный, а отделению нужны места для больных. Тем лучше для меня. Я смогу спокойно жить в своих сорока пяти килограммах. Они не заставят меня потолстеть. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Я сильна, несмотря на болезнь. Я потеряла контроль над своим телом, но умом я знаю, чего я хочу. Надо бы сказать мозгом, но это другое. Ум в этой истории никакой роли не играет, хотя тог да я была убеждена в обратном. Я считала, что контролирую свой мозг, а на самом деле, он контролировал меня. Слишком сложно.

Я все больше погружаюсь в депрессию. Профессор рекомендовал прекратить посещение школы на две недели. То есть, я приступлю к занятиям после февральских каникул 2005 года. Это катастрофа. Мне надо будет столько догонять. У меня это не получится, да и в любом случае я не хочу видеть лица одноклассников после каникул. Я не хочу видеть всех этих маленьких умников, которым наплевать на убогую, вечно голодающую, постоянно грызущую ногти, никогда не снимающую зимней куртки, всегда грустную и требующую носовой платок девочку. Но, когда преподаватель испанского языка звонит маме для того, чтобы узнать о моих делах, я всегда спрашиваю: «А в классе обо мне говорят?»

Я не могу больше бороться одна, мне нужна чья-то помощь. При росте один метр семьдесят пять сантиметров я вешу сорок пять килограммов.

Поскольку наблюдение за парадом подносов с едой мне ничего не дало, я впервые встречаюсь с психологом, специалистом по анорексии. Великолепная женщина, сильная и веселая. Во время визитов к ней, я смеюсь, я обожаю посещать ее. Мы с ней вместе строим чудесные планы: например, если меня пригласят на обед или ужин, она поможет мне заранее подготовиться. Придумает, как мне себя вести и чем заполнить тарелку так, чтобы она не отличалась от остальных. Я ужасно боюсь есть вне дома, там, где я не могу подсчитать, как пища повлияет на мой вес…

В течение двух недель отдыха от школы я продолжаю отчаянное бегство от лишних калорий. Самую большую тревогу внушает мне школа, и психолог это понимает. Я не хочу туда возвращаться. Я чувствую, что не выдержу. Профессор решает освободить меня от нее. Я получаю справку о том, что не могу больше посещать занятия по причине крайней физической слабости.

Я останусь дома на восемь месяцев, в покое, ничего не делая. Более-менее точно подсчитав калории, я могу два-три часа поспать днем. Я все время чувствую страшную усталость. Только очутившись в своем убежище — в кровати, я думаю, что жизнь прекрасна. Я опять стану здоровой. Мне не нужно больше сидеть на уроках, делать задания, я не нервничаю, я не испытываю тревоги во время обеда в школьной столовой. Мне не нужно больше по полчаса ждать автобуса, дрожа от холода, несмотря на тройные колготки, сапоги, слои свитеров и курток. Я снова стану здоровой, это начало конца болезни. Мои кости выпирают, волосы выпадают прядями (я слышу, как они шуршат, оставаясь в расческе, я чувствую, как они умирают на голове), у меня болят зубы и ослабевшие десны, у меня нет больше друзей, я одинока и бесстрастна, но я снова стану здоровой, все хорошо.

Это не я хотела всего этого, а кто-то другой в моей голове, какой-то маленький дьявол, который заставляет меня делать совершенно не то, что я хочу. И мне действительно надоело сражаться с ним. Я больна. Я наконец признаю это. Но этот дьявол — лукавый тиран, мой внутренний враг. Я существую в двух ипостасях: есть одна Жюстин, которая хочет выкарабкаться, а за столом, перед тарелкой, есть другая Жюстин, которая слушает тирана. Он говорит мне, что нужно постоянно, постоянно худеть, что жизнь прекрасна тогда, когда я худая. Даже если меня сравнивают с «голодающей девочкой из Сомали», как выражается моя тетя, тарелка заставляет меня поступать не так, как я хочу, а наоборот: «Не ешь этого, ты опять растолстеешь, это ужасно. Осторожно, твоя ложка полна через край, только не бери паштет, перестань обжираться йогуртами».

Мне страшно, мысль о том, что надо сесть за стол, переполняет меня тревогой. Лучше я умру от голода! Но я заставляю себя сесть, поставить тарелку, положить приборы, взять еду (как можно меньше) и растягивать, растягивать процесс ее поглощения. В течение сорока пяти минут (средняя продолжительность семейного обеда) под взглядами родителей я борюсь со своей внутренней тревогой.

Психолог просит меня материализовать дьявола, живущего в моей голове. Я очень боюсь его и поэтому инстинктивно называю его «змеей». Змея — мой враг, я не могу даже видеть ее на фотографиях или по телевизору.

— Найди какую-нибудь плюшевую змею и отомсти ей.

Маме эта мысль показалась здравой. Она достает ужасную мохнатую змею, на которую я набрасываюсь после страшных сорока пяти минут ужина. Я кусаю ее, я бросаю ее на землю, я вырываю ей шерсть и оскорбляю ее. Раньше это «существо» в моей голове не имело ни имени, ни внешности. Это был кто-то, кто желал мне зла, и я плакала в одиночестве на кровати, я кричала, пытаясь защититься: «Почему ты здесь? Оставь меня. Убирайся! Ты портишь мне жизнь! Ты портишь жизнь всем!»

Теперь я могла все выместить на змее, не плакать, а дать выход своему гневу. Мне казалось, что я схожу с ума. Мне даже слышались голоса, уговаривавшие меня: «Не надо есть. Ты хорошо начала, продолжай. Ты взяла равиоли, они ужасно жирные. Не надо больше их есть. Ты объедаешься». В тот день, в среду, я съела четыре равиоли. Четыре несчастные равиоли, выуженные из наполненной тарелки. Я была в ресторане с отцом, я выбрала это блюдо, за него надо будет платить по счету, а я сидела и молча слушала, как змея в голове бичует меня за четыре равиоли. Над этой манией мы поработали с психологом прямо в тот же день. Я говорила и за змею, и за отвечающую ей Жюстин.

— Есть равиоли нехорошо.

— Мне это доставляет удовольствие.

— А я не хочу, чтобы ты получила удовольствие, я хочу, чтобы ты была худой.

Под конец я уже не знала, что отвечать. Змея все время выигрывала. Последнее слово постоянно оставалось за ней, а Жюстин молчала. Я даже не сумела ей сказать, что мне надо есть для того, чтобы остаться в живых.

Раньше я думала, что психолог нужен сумасшедшим, что он уложит меня на кушетку и будет ждать, пока я все расскажу, но мама сказала:

— Сходи хотя бы на первый сеанс, если тебе не понравится, больше не пойдешь туда.

Никакой кушетки, просто стул перед письменным столом и доверительная беседа. В конце концов я должна была признать, что эта женщина — единственный человек, с которым я могу поговорить. У меня больше не было друзей, в школу я не ходила. Оставались только мои родители, которым все уже надоело и которые уже не знали, как вести себя со мной. Психолог была новым приятным знакомым, открытым, простым, Я могла говорить ей то, что хотела.

Я рассказала, как я заболела, как не понимала, отчего эта болезнь на меня свалилась. Она нарисовала схему развития болезни. Первая фаза — начало болезни, потом фаза акцептации, затем фаза попыток выздороветь и, наконец, предупреждение рецидивов. После чего — полное выздоровление.

Это объяснение мне понравилось. У меня была надежда выздороветь, рассчитывая лишь на себя. Я не верила в необходимость и благотворность слов. Даже поняв, что мне нужна помощь домашних, я думала: «Ты можешь выкарабкаться только сама. Ты одна можешь спасти себя от змеи».

В течение восьми месяцев освобождения от школы мне помогает целая команда — диетолог совместно с профессором (специалистом по питанию) и психологом.

Время летит, и я его не замечаю… Мне скучно.

Все утро меня терзает тревога при мысли о том, что я должна буду съесть на обед, потом я сплю днем для того, чтобы забыть о том, что я съела, во время легкого ужина я спорю с родителями, затем засыпаю, чтобы снова все забыть. Иногда я занимаюсь Жанной. Это утомительно. Я должна накормить ее полдником, а сама не ем. Я снова подсчитываю калории, приведенные на пакетах с пирожными, которые даю сестре. Я закармливаю ее. Она должна есть, ведь это так вкусно. Скоро ужин, сестра уже поела у кормилицы, но она все равно должна есть. Я не отдаю себе отчета в том, что она ест «вместо меня»… Кормить других — наслаждение и мука одновременно.

Я встречаюсь с профессором примерно раз в три месяца. Я по-прежнему не люблю его. Он делает все для того, чтобы я поправилась, он хочет превратить меня в толстуху. Если он по-настоящему рассердит меня, я покажу ему, на что способна! Я докажу ему, что анорексичная девочка может сильно прибавить в весе! Я стану примером нового. Я буду той, на которую он сможет показывать пальцем и говорить: «А вот это исключение!» Я говорю невесть что и думаю непонятно о чем. И потом, он мне просто не нравится. Разве может маленький седеющий человечек вернуть мне утраченное счастье? Не понимаю, почему родители упорно таскают меня к нему? Я, между прочим, с ним и не разговариваю. Я плачу: с одной стороны, при этом можно ничего не говорить, с другой — я не могу сдержать слезы. Они подступают, как только я вхожу в больницу. Папа и мама так и не поняли: я не настолько больна, чтобы снова очутиться в «престижном» эндокринологическом отделении. Да профессор и не предлагает мне этого. Меня понимала только мой психолог. Увы! Она бросила меня в апреле и уехала в столицу, а я слишком привязана к ней, чтобы заменить ее кем-то. Я снова чувствую себя покинутой. Никто меня не любит, у меня нет друзей… Старая песня Жюстин, которая предпочитает плакать в одиночестве над своими несчастьями вместо того, чтобы попытаться понять что с ней происходит, и которая пребывает в уверенности, что вылечит себя сама.

У меня часто болит живот из-за желудочного гриппа, я сильно мучаюсь. Мама повторяет:

— Ты себя всю выпотрошишь, вместе с кишками.

Потом у меня совершенно перестает работать желудок. Мама говорит:

— Ты умрешь от непроходимости кишечника.

Она все время обещает мне какую-нибудь смерть, она не понимает. Я слышу разговоры о девушках, которые хотят похудеть, чтобы стать красивыми, как манекенщицы. Это не про меня. Я хочу себя уничтожить. Я хочу разодрать себя на кусочки, настолько я себя не люблю. Я это не сразу поняла.

Диетолог все время расставляет мне ловушки.

Я вхожу в ее кабинет, она берет книгу и показывает мне страницу, на которой изображены три тарелки. Большая, средняя и маленькая.

— Покажи, сколько ты ешь.

Каждый раз я показываю на большую тарелку.

Я действительно считаю, что рисунок представляет то, что я пытаюсь проглотить. Я не знаю, что диетолог постоянно связывается с профессором и сообщает ему о том, что я продолжаю худеть.

Сегодня я пришла с мамой, но она ждет в коридоре. Диетолог приглашает ее войти, показывает ей рисунок с тремя тарелками. Мама без колебаний показывает на маленькую тарелку.

— Жюстин даже этого не съедает.

— Ты хочешь, чтобы меня сочли сумасшедшей! Ты хочешь, чтобы меня в психушку посадили?

Я взрываюсь, потому что не понимаю, зачем мама говорит такое. Между тем, что я ем на самом деле, и тем, что я ем в своем воображении, существует огромная разница! Мама издевается надо мной. Она хочет посадить меня в сумасшедший дом, к ненормальным! Моя собственная мать предает меня самым жалким образом.

Я уже не могу взглянуть на себя со стороны, я не слышу других, я вижу мир не таким, как его видят остальные. Я сошла сума? Да оставьте наконец меня в покое! Я не худая, и, если я говорю, что съедаю большую тарелку, значит, я ее съедаю. Так воспринимает реальность мой мозг. Мне надоело слышать все время одно и то же: «Нет, Жюстин, ты не понимаешь», «Ты в ужасном состоянии, Жюстин», «У тебя вылезают волосы, Жюстин», «Жюстин, у тебя шатаются зубы», «Жюстин, ты умираешь».

Оставьте Жюстин в покое. Она не умрет. Это глупо. Смерть — это совсем другая история, для стариков. Я очень хорошо знаю, что я делаю и чего я хочу.

Я хочу остаться такой, как есть. Я не хочу толстеть, я слишком боюсь.

— Твой следующий визит к профессору будет в конце июня. Ты не соблюдаешь условия контракта. Он будет решать, что делать дальше.

Вот уж на что мне наплевать. Это их заботы, а не мои.

Приближается конец июня, сегодня мама попросила меня забрать младшую сестру из школы. Я дома одна, жарко, я лежу на диване. Вокруг меня неожиданно сгущается какая-то белая дымка. Мне обязательно нужно выпить воды. Пытаюсь встать для того, чтобы пойти попить. Я не могу стоять на ногах. Я похожа на привидение в белом тумане. Я плыву, я парю, я лечу по дому на кухню. Меня больше не существует. Я умру в этой белой дымке. Я обрушиваюсь на диван, не в силах сделать ни шага. Время идет, мне страшно. Я не умираю, мне обязательно нужно позвонить кормилице и попросить ее встретить младшую сестренку.

Я словно подплываю к телефону. Я парю над полом, я не контролирую свои движения. Это не я иду. У меня глаза и мозг Жюстин, но мной движет кто-то другой, я — марионетка в его руках. Я снова ложусь, но не чувствую своего тела, оно исчезло. Я тщетно пытаюсь менять позы — на спине, на боку, на животе, но по-прежнему ничего не ощущаю, кроме пустоты. Мне остались только глаза и мозг. Я пытаюсь заговорить вслух, что-то лепечу и отдаленно слышу какой-то странно звучащий голос. Словно меня записали на магнитофон.

Чтобы стряхнуть с себя этот кошмар, я пытаюсь шуметь, громко выкрикиваю: «Эй! Жюстин, вставай! Давай!» Как страшно быть одной. Должно быть, у меня гипогликемия. У меня уже были головокружения и дурнота, но не до такой степени. Происходит что-то необычное. Я плыву, я планирую до кухни и ищу кусочек сахара, приговаривая: «Это пройдет, это пройдет». Ничего не проходит. Я продолжаю плыть, это невыносимо — быть бестелесным существом. Сахар не помогает. Я ничего не ела в полдень, я лежу весь день.

— Мама, мне сегодня было плохо, совсем не было сил, мне казалось, что я летаю.

— Но ты же сама знаешь, отчего это: ты мало пьешь.

— Но я пила.

Она мне не верит. Я не сказала: «Мама, мне казалось, что я умираю…» Просто: «Совсем не было сил», но я очень испугалась. Если бы я была в здравом рассудке, я добавила бы: «Отвези меня в больницу, мне очень плохо, моя страшная слабость длится часами». Но я не хочу в больницу, где меня заставят толстеть. И, сама того не понимая, я подвергаю себя риску остановки сердца или какого-нибудь другого необратимого осложнения.

И потом, если я начну умирать, я поем перед этим и не умру.

Зонд

Я плохо помню визит к врачу в конце июня 2005 года. Мама взяла выходной для того, чтобы пойти со мной. Папе я не разрешаю ходить с нами. Я не хочу чтобы он присутствовал в кабинете профессора. Мама и так будет уничтожать меня перед врачом. Я уже слышу ее жалобы: «Она ничего не ест, она совсем не старается, она не выходит на улицу, она все время спит, она агрессивна, она не хочет того, она отказывается от этого…».

Я знаю, что у меня есть большие упущения, но я уверена в том, что прогрессирую. А отчет о моем поведении мне кажется нарушением моей личной жизни, я чувствую, что семья снова предает меня!

Как на каждом приеме я дрожу, пот стекает с меня крупными каплями, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы развернуться и уйти. Если бы я нашла способ избежать всего этого… Если бы у меня нашлась смелость убежать. Но куда? Я слишком боюсь покидать родной дом, кровать, комнату, вещи и привычки. Я слишком боюсь неизвестного. Я попалась в невидимую ловушку боли и страдания. Просто скрыться? Отказаться выйти из машины?

Я знаю, чем это закончится: мама заставит меня подчиниться, и я пойду выслушивать вопросы профессора, на которые буду отвечать кивками головы. «Да», «нет» — я теперь говорю только это.

— Все хорошо, Жюстин?

— Да.

— Что-нибудь новенькое произошло со времени последней нашей встречи?

— Нет.

— Что с твоим весом, можно узнать?

— Э-э… Да.

…

— Я слушаю тебя.

Ответа нет. Он ждет секунду, потом продолжает.

— Хорошо, я вижу, дело идет небыстро, и, несмотря на все твои надежды и обещания, ты продолжаешь худеть. Я говорил о твоем случае с моей ассистенткой, и на сегодня мы видим ТОЛЬКО один выход из ситуации.

Он умолкает, закрывает глаза, словно погрузившись в глубокое раздумье, приоткрывает их и облизывает губы. Я уже знаю его мимику при сообщении важной новости.

— Если ты согласна, мы поставим тебе назально-желудочный зонд…

Я так и знала! Вот он приговор, которого я ждала и боялась. Я в ужасе, но мне стало легче. Легче, потому что нет речи о насильственной госпитализации, и в ужасе от мысли, что стану жертвой варварской системы лечения. Родители ждут этого решения давно, я знаю. Если я соглашусь, я доставлю им радость, точнее, успокою их. Но я предпочитаю верить в себя и в болезнь. Я больна, значит, моей вины тут нет. Но я могу контролировать болезнь и победить ее сама.

Я могу весить сорок килограммов и отлично себя чувствовать. Я часто об этом думаю. И, в любом случае, я уверена, что нравлюсь себе больше с весом сорок килограммов, чем с весом шестьдесят.

Я заговорила вслух или профессор прочел мои мысли?

— Если ничего не изменить, через два месяца тебя уже не будет с нами!

Все хотят, чтобы я согласилась.

— Я постараюсь. Я вам обещаю, я вам клянусь, я буду есть за столом. Я сегодня уже съела десерт с кремом в полдень…

Нехорошо клясться, если не держишь слово.

Я съела десерт с кремом вместо натурального йогурта. Профессор не дурак.

— Ты думаешь, что десерт с кремом спасет тебя от смерти?

А зонд спасет? Я до сих пор не могу проникнуться сознанием смертельной опасности. Я могу есть сама, если захочу, мне не нужна питательная трубка!

Мама заговаривает:

— Жюстин, надо согласиться.

Я ненавижу себя за то, что так позорно сдаюсь, подчиняясь родителям. Но к чему размышлять?

Они не оставляют мне выбора. Мама плачет, сидя рядом со мной, от этого я тоже заливаюсь слезами, а профессор и его ассистентка, в прошлом страдавшая анорексией, продолжают говорить о пользе зонда. Я их даже не слушаю, больше занятая носовыми платками, чем этой проклятой трубкой.

— В любом случае, выбора у меня нет. Хорошо, давайте попробуем.

На обратном пути в машине мама целует меня, обнимает (обычно она никогда этого не делает) и поздравляет, снова со слезами.

— У нас все получится, дочка. Зонд принесет благо всем.

Я бешусь. Мама предает меня. Она подписывает мой смертный приговор. Она не поняла, что питательный зонд — это привнесение дополнительных калорий, то есть отмена нормальной еды. Но я молчу, все, что я говорю, используется против меня.

Мои родители устраивают себе аперитив для того, чтобы отпраздновать «радостную новость». Для них это победа. Для меня — унизительная пытка. Родители чувствуют свою вину. Они с раскаянием вспоминают о «жирной корове», о «неповоротливой тетке»…

Зонд появляется дома при закрытых дверях. А на что ты надеялась, Жюстин? На торжественную встречу? На фотографов? На ободрения? Я сожалела об отсутствии семейного клана, не сомневаясь в том, что родители сознательно держали родственников на некотором расстоянии. Они не хотели ничьей помощи. Я ни на секунду не подумала о том, что постороннее присутствие им тягостно.

27 июня 2005 года пресловутый зонд входит в мою жизнь.

Какая пытка! Надо наклониться вперед. Сглотнуть. Тебе открывают гортань. Медсестра берет трубку, похожую на спагетти, которую нужно вдохнуть носом, изо всех сил наклоняясь вперед. Затем можно снова поднять голову, трубка обжигает весь пищевод, спускаясь вниз до середины желудка. При помощи капельницы медсестра накачивает воздух в макаронину, торчащую из моего носа. Если там булькает, значит, зонд установлен правильно.

Булькает. Мне трудно дышать, я не могу повернуть голову, у меня болит горло, я боюсь, что отвратительная штука, вылезающая у меня из носа, оторвется. Я так нервничаю, что медсестра вынуждена начинать процедуру снова и снова. Это ад. Я должна оставаться с этой дрянью в носу какое-то неопределенное время. Пока весы не покажут нужной отметки.

Для того чтобы объяснить маленькой Жанне, почему большая Жюстин должна жить со странной штукой в носу, родители сравнивают зонд с кормящей и лечащей мамочкой.

— Жужу словно младенец, ей нужно питаться и набираться сил и витаминов.

Чтобы снизить драматичность ситуации, они окрестили зонд «Гастунэ», но Жанна первое время все равно боится подходить ко мне. «Штука в носу», как она ее называет, доводит старшую сестру до слез, а маленькие друзья сестренки, конечно, насмешничают.

Каждый день мне полагается четыре мешка с питанием. Они большие, прозрачные, четырехугольные, объемом в 500 мл, подвешены к штативу для инъекций сыворотки. Начинать надо с двух, чтобы желудок привык. Жидкость в них похожа на молоко. Я должна проглотить полный завтрак Утренний мешок — с восьми часов до полудня. Потом нормальный семейный обед — салат, основное блюдо, что-то молочное, десерт. Я глотаю, несмотря на неудобную макаронину. Я быстро привыкаю. Сначала я все время прокашливалась, но есть приспособилась — по минимуму, объясняя это болью в горле. В час тридцать я опять подключаюсь к полному мешку. В пять тридцать третий мешок наполовину пуст. Я прерываюсь для нормального ужина и заканчиваю мешок вечером. Лежать невозможно, макаронина может закупориться. Надо сидеть или чуть-чуть отклоняться назад. Засыпать с этой штукой мучительно. И, устроившись в кровати, я пишу дневник.

Я начала его в двенадцать лет. Я писала в нем о родителях, о семье, об обычных историях или спорах, о мальчиках, которые мне нравились в колледже, о смерти моей прабабушки, но никогда — о болезни. Встречаются только короткие фразы типа: «Я сяду на диету». Это красивая толстая тетрадь с фиолетовыми цветами. Сначала я вела дневник для того, чтобы не забыть семейные происшествия, для удовольствия и для того, чтобы отвлечься. И я продолжаю это делать, но не пишу ни о болезни, ни о зонде. В своем дневнике Жюстин никогда не была больна, да и сейчас здорова. В жизни, перед людьми, которые ее не знают, Жюстин не больна. Словно мой дневник не знает меня… Он странный, этот мой двойник. А больная Жюстин всем бросается в глаза, тем более с зондом. Мне трудно выходить из дома и ловить на себе убийственные взгляды. Один человек на площади однажды закрыл ребенку рукой глаза, спасая его от ужасного зрелища. Пассажиры в автобусе всегда смотрят на меня. Никто не задает вопросов, а мне было бы легче, если бы их задавали: например, «Что с тобой?» Я ответила бы: «Я больна, я нуждаюсь в питании».

Мне было бы легче услышать «мужайся», чем перешептывание за спиной. Правда, я бы никогда не произнесла: «Я — анорексичка». Думаю, что люди представляют себе анорексичек, как капризных девушек, которые хотят похудеть для того, чтобы стать похожими на людей с обложек журналов. Я же сидела на своей гибельной диете, добившись веса в сорок килограммов не для того, чтобы щеголять в купальнике или в платье с глубоким вырезом. Я продолжаю считать себя некрасивой, а те девушки считают привлекательными свои скелетообразные фигуры. Они видят свое отражение в зеркале искаженно. Некоторые их них обожают созерцать выпирающие сквозь кожу кости, находя их прекрасными, словно драгоценности, а я свои кости тщательно прячу. Они причиняют мне боль. Я хотела стать тоненькой, не подозревая, что попаду в эту роковую ловушку — в неосознанное стремление к самоубийству. Но я не хочу умирать. В какой-то степени я хотела протестовать против чего-то, но это что-то многолико. Это недостаток материнской нежности, это мой скверный характер, требовательный и властный под личиной покорности. Я не хотела быть в отдалении от жизни моего отца и одновременно не хотела в ней участвовать. Даже сегодня, в этом месяце июне, сидя с зондом в носу, я не могу понять всего, что со мной произошло.

Слова имеют символическое значение. Я хотела стать истощенной, хотя это было и некрасиво. Я решила не замечать своего уродства, укрыв его разнообразной, подобающей случаю одеждой. Если бы меня не называли жирной коровой, я, быть может, отдалась бы во власть природы, и обмен веществ заработал бы. Некоторые подростки обретают нормальный вес после гормонального взрыва, и природа часто все делает правильно. Я хотела повлиять на природу… и она меня наказала. Сейчас я уже взрослая, я могла бы ходить, дышать, бегать, танцевать, кататься на велосипеде, но тогда я боялась чужих взглядов, мальчиков и маленьких насмешников из коллежа, взглядов тех, кто меня окружал. Я возненавидела себя за то, что любила есть, за то, что не могла ограничить себя «нормальным» количеством еды. Я пошла ко дну, и вот теперь вынуждена вести непростую жизнь вдвоем с кормилицей в виде макаронины. Я люблю Гастунэ так же сильно, как и ненавижу.

Я люблю Гастунэ, потому что на перекрестках он помогает мне переходить улицу, машины останавливаются перед «бедной девочкой с трубкой в носу». При этом я поднимаю настроение сестре Кло, обращая свой «назально-желудочный» образ в сторону смеха.

Я люблю Гастунэ, потому что меня пропускают без очереди к кассе супермаркета.

Я ненавижу Гастунэ, потому что он закармливает меня и заставляет толстеть, что немедленно вызывает мое сопротивление, и я опустошаю мешки в раковину или в туалет, молча и грозно покрывая Гастунэ оскорблениями. Мерзкая, гнусная и отвратительная трубка! Змея возится у меня в мозгу, уговаривает хранить верность анорексии и бороться с другой, наполненной жидкой и бесцветной едой змеей, которая вползла в нашу жизнь.

Я не казалась себе некрасивой в тот период, когда мой вес колебался от шестидесяти пяти до пятидесяти восьми килограммов. Но я не захотела остановиться на том моем образе, потому что мной завладела болезнь, мне нужно было худеть и худеть дальше. Было уже слишком поздно. При пятидесяти восьми килограммах я была очень тоненькой, на грани худобы — показались кости, образовались впадины на плечах, выступал позвоночник. Я могла обхватить пальцами обтянутую кожей ключицу, положить две или три монетки в ямки вокруг них. Нажав на свои бока пальцами, я чувствовала ребра. Это было больно, но мне хотелось трогать тело, которое отражалось в зеркале, я не понимала, кого вижу перед собой. Я с трудом верила своим глазам, поэтому трогала и ощупывала себя, надеясь, что проснусь, если ущипну себя достаточно сильно.

Почему я такая худая и некрасивая? Это видение — там, перед зеркалом? Это правда? Это я? К сожалению, никаких видений не было, и это действительно была я. Я превратилась в бестелесное существо, пора было остановиться… Да, но если я остановлюсь, я снова растолстею. И страх снова растолстеть был сильнее страха умереть от истощения. Я старалась питаться «нормально», но тогда «нормальными» для меня были овощи, натуральный йогурт и фрукты. И я продолжала терять, и не только вес, но и контроль над своим телом и над своим сознанием, которым овладела змея, беспрестанно повторяющая: «Не ешь. Оставайся такой. Забудь о мешках, спускай их в туалет. Тебя откармливают, как утку».

Утку, похожую на скелет. Я не переношу прикосновений, я кричу, если меня обнимают за шею. Мама говорит мне: «Посмотри на себя. Ты живой скелет. Однажды одна косточка сломается, и ты рассыплешься по земле». Мои лодыжки стали толщиной с запястья, ноги больше не держат меня.

— Да, я знаю, знаю…

А тем временем не могу уже мыться перчаткой для душа, так как чувствую сквозь нее свои кости, и этот контакт нестерпим, я испытываю физическую боль. Я использую тюлевую салфетку, она мягче. Я моюсь много раз на дню. Я не люблю ощущение липкости, возникающее на коже в течение дня. Мне кажется, что жир просочится внутрь тела, и я потолстею. Я хочу, чтобы моя кожа была сухой, она и есть очень сухая из-за постоянного мытья и разнообразных лишений и так сильно натянута на костях, что мне больно ложиться в постель.

Я похожа на скелет из кабинета биологии, только сверху еще сохранилась кожа. Объем груди 80А и рубцы. Я считаю, что грудь — это самая привлекательная для мужчин часть женского тела. Меня тревожит то, что у меня больше нет груди. Если я опять потолстею, вернется ли она? Моя грудь умерла. Ужасно иметь что-то мертвое на месте груди.

Больная Жюстин начинает сердиться на змею за это. А змея отвечает, что первая часть тела, которая растолстеет, — это ляжки, что не доставит Жюстин удовольствия. Я не хочу, чтобы мои ляжки касались друг друга — это навязчивая идея. Между ними должна обязательно проходить моя ладонь, меньшее расстояние недопустимо. Недопустимо для кого? Профессор уже говорил мне, что я не первая больная, у которой на эту тему пункт помешательства. Психолог из больницы утверждает, что касающиеся друг друга ляжки — вещь самая естественная. Расстояние между ляжками не является стандартным критерием женской красоты, даже наоборот. А бедра? У меня вместо них два костыля, которые мне отвратительны. Талия объемом в сорок пять сантиметров уже никому не нужна. При ходьбе у меня болят бедра. Мне кажется, что я длинный и тонкий жираф, передвигающийся на двух палках… Голова у меня в тумане, она следует за телом. А тело ее ведет.

Змея контролирует меня весь день, а я продолжаю мечтать о чудесной стране, где прогуливаюсь с тележкой по кондитерской и сметаю все в две минуты: пирожные с заварным кремом, эклеры, лимонные пирожные, безе, пирожные «опера», пирожные с клубникой, галеты, пышные пирожные с йогуртом, песочные пирожные с шоколадом, просто песочные пирожные, пирожные из слоеного теста… Наполнив тележку всеми этими чудесами, я буду есть, есть, есть. До потери пульса. Ночью в кошмарных снах я вижу себя толстой, как корова. Утром перед чашкой чая снова появляются боль и навязчивая идея подсчета калорий.

Я проглатываю ложку йогурта, и перед моими глазами, словно в игровом автомате, скачут цифры таблицы калорий: 50 калорий в йогурте, диетическая содовая вода — 0,3 калории на 100 мл.

С каждым взмахом расчески я плачу от боли, слышу, как шуршат соломой мои волосы, вижу, как они падают осенними листьями. Я использую уже не щетку, а расческу с редкими большими зубьями, чтобы уменьшить свои страдания и чтобы волосы не так сильно вылезали. Змея усмехается. «Если ты снова начнешь есть, волосы у тебя не вырастут, как весенняя травка. У тебя просто растолстеют ляжки, и вырастет живот…» Моя грудь и мои волосы умерли. Во мне не осталось ничего женственного, я не мальчик, не девочка, так, существо неопределенного пола.

Однажды в воскресенье моя трехлетняя сестренка подбежала ко мне и плача крепко обняла.

— Когда ты умрешь, я все равно буду любить тебя.

Мои родители тоже заплакали, а я поняла, что малышка трех лет не должна говорить такие фразы. Это испугало меня. Но я опять отогнала сомнения.

— Не расстраивайся, я не умру. Нет ничего страшного, ты же знаешь что-то ведь я ем, я не умру, моя дорогая.

Я живу в своем мире, в своем коконе. Я не считаюсь ни с кем, даже с самой собой.

У меня болят кости, волосы, зубы, которые ужасно шатаются от воспаления десен. Я даже не могу укусить яблоко. И я придумываю новую формулу компенсации, такую же странную, как голодная диета. Получать две тысячи калорий в день при помощи зонда плюс нормальная еда — мне кажется это глупым. Я думаю: «Вместо того, чтобы заглатывать две тысячи калорий из мешков, я лучше доставлю себе удовольствие, съев плитку шоколада, например того, что спрятан в моей комнате с Пасхи».

Я тайком забываю мешок или куда-нибудь опустошаю его и съедаю вместо этого плитку шоколада. По крайней мере, я наслаждаюсь. Но проблема заключается в том, что, проглотив плитку шоколада, я тут же съедаю еще две, а на следующий день у меня начинаются боли в печени.

И в конце концов я пускаюсь во все тяжкие. Это уже не приступ боли в печени, это пищевое безумие.

Я одна дома. Июль. Полдень. Мама на работе, папы нет, сестра Кло пошла гулять в парк Астерикс, маленькая Жанна у тети. Я хозяйка в доме. Я начинаю с замороженной паэльи, после секундного сомнения продолжаю большим йогуртом в 150 мл, потом проглатываю макси-каппучино с молочным шоколадом и хрустящей карамелью в сопровождении двух кексиков «мадлен». Я чувствую, что теряю контроль над ситуацией, я не могу остановиться. Я буквально объедаюсь — пирожные «черные головы», шоколадные пирожные «роше», пирожные «бастонь» и все, что попадает мне под руку, типа еще каких-то шоколадных пирожных. До тех пор пока я не почувствую перенасыщения. Я пропала, Жюстин перешла границу, отделяющую ограничительную анорексию от анорексии компульсивной. Я слишком долго была лишена слишком многого. Гастунэ охранял меня от этих припадков, но вот уже две недели, как змея снова контролирует положение. У меня скачет настроение, меня преследуют навязчивые идеи, меня надолго охватывает чувство вины, в эти периоды я ощущаю себя настолько никчемной, что смертельно себя ненавижу. Мои родители делают, что могут, без них, руководимая не оставляющей мое сознание змеей, я давно бы погибла. Змея нашла новый способ вредить мне: «Давай, ешь, глотай, объедайся до умопомрачения! Что хорошего в этих питательных мешках, там нет ни шоколада, ни сахара, ни пирожных…»

На каникулы мы уезжаем на юг, и змея вспоминает про мороженое. После обеда я говорю родителям:

— Я спокойно посижу с мешком в номере, не хочу торчать на пляже с насосом.

И бегу в город покупать рожки с четырьмя шариками мороженого, рогалики, все, что нахожу сладкого, все, в чем нет ни витаминов, ни протеинов, ни минеральных солей. Короче, прямую противоположность тому, что находится в мешках. Я возвращаюсь на пляж к семье с огромным животом. Мама спрашивает:

— У тебя такой огромный живот, ты что сделала?

— Да это от мешка у меня живот надувается.

Мама не верит мне, но молчит, догадываясь, что у меня начался цикл нарушения режима питания. В больнице это называется НРП.[1]

Для того чтобы удовлетворить свою манию, я трачу все сбережения. В период анорексии я применяла по отношению к деньгам, которые не тратила, формулу: «Анорексия во всем». И у меня скопилось целых двести пятьдесят или триста евро. Я спускаю все во время каникул. Каждый день я иду в город и объедаюсь сластями. Особенно мороженым. Вначале просто идея, образ еды пронизывал мое сознание. В теле ничего не происходило, я всего лишь думала о том, что ничего другого я сделать не могу. Я сижу одна с трубкой в носу в уголке пляжа, дефилировать в купальнике я не собираюсь, да и в волны прыгать перед всеми не стану. Мне скучно. Что делать? Пойду поищу чего-нибудь вкусненького. К тому же, во мне нарастает протест против принудительного питания. Я не гусь, я «им» докажу, что ем то, что хочу.

Я так долго не ела сладкого и так о нем мечтаю!

Со второго месяца питания через зонд (а оно прописано на четыре месяца) скатываюсь в ад навязчивых идей. Я могла бы сказать: «Я больше так не могу, я хочу действительно есть, нормально, как все». Но мне бы никто не поверил. Особенно профессор, знающий цену лжи и обещаниям. Он столько раз говорил:

— Ты не способна есть нормально.

Он прав. Есть нормально — это не объедаться шоколадом, ванильным кремом или мороженым. Эффект получился обратный. Родители видят, что за столом я ем немного. Они не знают, чем я набиваю живот кроме этого, не знают они и о моем обмане с мешками. Они чувствуют какой-то подвох: за два месяца я так или иначе прибавила десять килограммов. Вернувшись из отпуска в сентябре, они информируют об этом профессора, а он обнимает меня за шею в коридоре и уводит в кабинет.

— Так дело не пойдет, у тебя в голове все смешалось, надо искать выход.

И я сама признаюсь в том, что каникулы прошли плохо. У меня ужасные компульсивные приступы, я переходила от бреда по мороженому к депрессии, такой же ледяной, как и само лакомство. Мне кажется, что мама больше не занимается мной, ссоры с ней становятся все ожесточенней и агрессивней, она меня больше не понимает и бросает в тумане моего одинокого существования. И это я еще не все рассказываю. Я никогда не рассказываю всего, например, о вылитых в раковину или в туалет мешках. Но они, наверное, догадываются.

— Помогите мне, я не знаю, что делать.

— У меня есть место в больнице для тебя. Ты можешь лечь в четверг.

На другой день, во вторник, начало школьных занятий. Я должна остаться на второй год, потому что после успешного первого триместра я пропустила два следующих.

Я не знаю, что ответить. Теперь мне шестнадцать лет, меня не положат в отделение педиатрии с малышами. Нами, мной и моим питательным зондом займется отделение профессора, со своими врачами и своими правилам и, госпитализация минимум на три недели, максимум — на десять. Ни родители, ни руководитель отделения выбора мне не оставляют.

Я хочу начать во вторник занятия, как все, символически, чтобы обозначить свою принадлежность к новому классу. Мне дают эту отсрочку. Я не говорю главного. Мне нужно показаться в лицее, предупредить преподавателей о том, что я больна, продемонстрировать свой зонд для того, чтобы мне задали вопросы, чтобы меня пожалели. Я испытываю непреодолимое желание оказаться в центре внимания, выставить напоказ свою болезнь, как флаг. Это своего рода освобождение.

В начале лета в июле 2005 года, при появлении Гастунэ, я создала блог в Интернете, что-то вроде личного интерактивного дневника для того, чтобы рассказать о своей болезни, чтобы выплеснуть все свои чувства необычным и сознательно откровенным образом. Так в сети появилась другая Жюстин, сначала застенчивая, а затем все более заметная, иногда веселая, иногда грустная, болтливая и большую часть времени иронизирующая сама над собой.