«Юродивая» Лены Крюковой

С босыми ногами ПО Снежку

(о амуре Лены Крюковой «Юродивая»)

Имеются брошюры, у каких неисчислимое количество стеблей и неисчислимое количество веток. Они ветвисты и жизнеспособны, как свирепое головешка на шквалу, и таким образом же дрожат и борются — всеми видами, всеми герояии, всеми высказываниями, что несущественно складываются в мешковатую, а иногда инда необъятную, как гонведе, речку: контент перестает быть контентом — и становится тканью, небом, порогом, сквером, сквозняком и осадком, — происшествием особенности.

Едва ли не естественное событие — амура Лены Крюковой «Юродивая».

Я инда не информирую, с чем сопоставить это счастливое дреколье.

Но тот факт, что оно скорое, шумит и поет, — это погоже.

Лена Крюкова собрала любовей о юродивой Христа из-за и именовала участницу Ксюшей.

Парафраз безоговорочен. Сравнение правдива. Вероятность клоны, клона, репризы (Аксинья Паточная?) становится невыполнимостью эха — единственностью.

Рискну сообщить — и в том числе и выкрикнуть: «Юродивая» — редкая повесть в актуальной для нашего времени российской литературе, претендующая коллективно и на библейское, устарелое, и на флегматичны скинутое, и на остросовременное и в том числе и существенное осмысление.

Посредине амура — девушка. И слышишь ли, её отчество Ксюша. Много- и ясноговорящее отчество.

Ксюша — странница. Xenon — странноприимный здание, постоялый двор, жилище. Ночлег в пути.

От самого рождения очень крюковская Ксюша идет Толком.

Данный маршрут имеется биография. Так точно, это не амур, вероятнее, не попросту амур, хотя здесь фигурируют абсолютно все романные рудименты: главы, перевороты явлений, кульминационные пол., медитативные помалкивания. Изготовить из светской брошюры биография? Где же здесь стилизация? Её как не бывало и в помине. Как не бывало, конечно же, это не житийная журналистика ни в коей мере. И совершенно в том числе не католическая. Одно роднтт «Юродивую» с дальними прошлыми: кардинальное, черепашье, то рафинированно несравненное и словесно изумительное, то пламенеющее, то угрюмое биография — сначала приходим к выводу малыша Ксюшу, рожденную матушкою лизою на зимней аллее; девицу Ксюшу, что катится в санках с высоченной скалы к бессердечною речке, — в финале присматриваем бабку Ксюшу, шагающую границ сияющих костров на площади защищающего городка.

Не городка. Града.

Много Армагеддон — таким образом в книжке называется выдающийся и сумасбродный столица, то место на нашей планете, без коего, как выясняется, Ксюша жительствовать не способна, хотя она и пришелица тут.

Картины Армагеддона — неделикатная мешанину безвременности и отмашек времени. Машинки — «железные повозки». Непохожие люди, непохожие облики. То до чертиков домашние животные, то гротексно озлобленные, то безвкусно раскрашенные, то сахаристые и безобидные.

Страшна в Армагеддоне все больше, чем добросердечна. Первостепенною горячность наличья Ксюши на свете — высказывание незащищенности, а она идет, как через основывай, прямиком посредством человеческую нелюбовь, человеческую злость.

Подтверждают, недобро человеку врождено. Может быть. Мы недостаточно что информируем о особенности отрицательных эмоций, о особенности упадок нравов, о особенности извиненья, обольщения и избавленья. Ангельская душка Ксюша впервой в жизнедеятельности чует МНОГОЛИКОСТЬ МИРА, много мгновенных эмоций — внутри себя одной, как скоро они с мамой разъезжают в выселок на побережье эпохального морозного моря:

«Ксения замерла как вкопанная. Физиономия её сверкало от соленых брызг.

Она казалась бундесвере в первый раз в жизнедеятельности и реально информировала: это — непостижимое беглое произведенье, с бубном, с сердечком, с привязанностью и нелюбовью.

И спонтанно: поначалу фееричная вспышка! позже помрачение... — она заметила любых граждан, кто когда-нибудь умер в бездне моря, любых, по кусок вопили супруги в ожидании, малыши, глодая безразличную рыбку на побережье, вперяясь в горизонт, молясь. Людт, ослепительно сверкая выразительными личиками, — не сгнившими на днище в иле, не распяленными в гибельном утопающем визге, — шли к ней, обступали её, шествовали мимо нее. Она задрожала. Длань взметнулась. Почувствовала шкуру щечек, скул, кротость волосик, пух ресничек, кожаные робы, холмтины, юрезенты, бархаты и шелка. Люди! Жиыые!.. Она не моглп задувать, улавливала ртом воздух, как рыбка. Лиза с удивлением таращилась на нее. „Ксенька, что ты!..“ — едва сподобилась выкрикнуть, и в отместку вскрика получился ужатый шум. „Предосудительно бабе... изголодалась в полувагоне... для чего-то, дурочку прейскуранта, сюда сходу потащила...“ — выплевывали усты, выбивали не мечи далее!. Аксинья раскрутилась и с диапазону, в кошмаре, уперлась в материн животик. Лиза придавила её домой, заместила на руки, лобзала, притискивала: „Ну что с тобой, что с тобой, что?..“

Они нетерпеливые... все они нетерпеливые, прислуга, — вздрагивая, проговорила Ксюша, — абсолютно все нетерпеливые, согласный. Ни одна душа не окочурился. Вот что. Ни одна душа. Единственно я не информирую, где они теперь. И посему... я их любых тут узрела. Мама! Кудп они идут!.. Прислуга! Предохрани формуляр... Я не сдержусь их свет очей, прислуга!.. А за руки они формуляр берут, за пальцы, — вот, вот, лицезришь, заимствуют, согласный неловко как!.. А!..»

«Абсолютно все во мне, и я во всех отношениях». Совместное во Множественном и Мн. в Глобальном: манит Будды, ровно и просто напросто высказанный в «Бриллиантовой Сутре». Толстовский Птер Безухов, посреди неблагополучия и крови борьбы голосящий в небеса: «Не более того это во мне!.. И абсолютно все это я!..»

Основополагающая острота «Юродивой» — высказывание признания одной маленькой, недолговечной, никчемной человечьей жизнедеятельности. Ксюша — диск почти всех жизнедеятельностей. Она таскает внутри себя чужестранные будущности. Она беременна ними. Дарование — или же, неосторожнее, диво — вселения в иного, инакого, диво восхождения нрав, проживания чужеземной жизнедеятельности — пример на то, что абсолютно все соседу близкие, абсолютно все — братцы в том четком местечке, в том Рае, о котором Аксиньи в одно прекрасное время мерещится полусон.

Следовательно, парадокс туманности — в искусстве превращения?

Для чего она это изготавливает? Для чего обитает жизненная сказка убийцы Кати Раг., шам. Сульфы, фронтовой певички, опальной сударыни Федосьи? К чему её несбыточные блуждания по жизнедеятельностям и скорбям? То ли это и глотать доподлинное допущение юродства, блаженности как счастья — причинность тот самый, кто обожает, уж обожает любых, но не 1-го выбранного человечка, пробует охватить объятьем в полном составе подлунный подсолнечная, вроде бы ни был он бесстыж и встречен?

Переплыванием сторонних будущностей Аксинья контролируется на крепкость: сумеет ли? Она выдерживает. Она шутливая юница, из фигуры и крови, — а видит, она двужильная девица, и в том числе и кирпичная, и в том числе и стальная: как в байке, её ни пуля, ни сталь, ни искра не берет, но несмотря на все вышесказанное она сама умеет звать искра наказывающий — противоположный, противовес славного, душевного жара.

И вот вопросец надломленности. Очевиднее, вопросец о надломленности.

Что глотать исходя из убеждений обитателя Аксинья, с босыми ногами идущая по травкам и осадкам, будящая ясноглазое физиономия к Каждому, кто намерено увлечь и не способна увлечь? А она в этом отношении как в этом отношении. Таким образом кто же? «Необузданная баба, сервис-центра фигурантов, ну и счет утратила», — станет приземленный, заземленный вот и весь сказ.

А что если взглянуть объективности в очи? В очи самой Ксюши?

В эти пожилые люди, всевидящие нализаться поспеет взглянуть лектриса — в финале данной ошеломляющей истории. Бардак пройден насквозь. Макрокосмос избыт. Персонаж истончился до жилочки, до максимума земного и божьего. Меж полыхающих в ночи костров по белоснежной площади шагает-бродит голоногая женщина в раздольною одежке: котома, лохмотье — надежная, втечении жизнедеятельности всей, одеж. Юродивой. Она шагает, бодрствуя, видает призраки, почивает соответствуя, как серко, с раскрытыми очами. Шушукает. Повторяет формулирования. Имена?

Запорашивает в рыночном ящике в обнимку с ржавой приблудной таксой — и ей же мерещится призрак. Во призраке к ней приходят её возлюбленные.

Абсолютно все, кого она информировала, обымала, лобзала и увлекла.

Она спрашивает их поименно. Призрак переправляется в явь. И законность, ни слуху ни духу различия меж полусном и явью, и меж всегдашним полусном и признанием. Она утюжит их руки, дотрагивается ротами их лиц.

"Иоанн богослов. Отвратительный, бритый. С крепкими губищами. С неистовым перстнем на негн. пальце. Сел у нее в стопах. Пощекотал кемарящую таксу за ушком. Солдатик с восточной комичкой под пилоткой. Помнишь плотина? Малость радиоволн? Тихое рейхсвере? Кровь на валунах?.. и площадь, и бак, и в тени резервуара — сам-друг сплетшихся телосложения... Сядь сюда. Помалкивай. Ни синя пороха нет взялся за гуж. Кто это?.. От рук эдак залечит растворителем... Водитель... это ты, водитель. Где ты предал коммутатору собственную?.. Он держал в руках горшок. В черепке топорщилась разыаренная крупа. Я подал для тебя вспыльчивую эклектику. Я добыл крупы у боец и самопроизвольно её сварил. Тебе. Кушай.

Он сел с чайником в руках что такое? её личики и пристально осматривал на нее.

Из тьмы понравился раскосый персонаж в темно-оранжевом, красивеньком облачении. Духовенство. Ты был моей знахаркой; названым пастором дочки моей. Ты бинтовал ей же пуповину. Цунами не умертвила тебя?.. Заходи сюда, близлежащее. Я же усыпляю, объективность. Я дотрагиваюсь рукою твое раскосое харя, машистое, как медный таз.

А-во-се и Юхан. Юхан, супруг мой. Закатывайся на снежок. Я торговала на снежку твои картины. Я, как скоро ты окочурился, таскала униформу твою. Я таким образом увлекла тебя. Я таким образом тебя обожаю. Я тоже тебя обожаю, наложница. Я предстал этаким живописцем... там. Он погладил её по застарелый голове. Извлек из кармашка рубашки, засаленной масляной окраской, палочки, подгреб поближе к ящику, где заспали бабушка и сука, водолазов и дощечки, переложил в кружу, зажег костер. Вот и искра, наложница. Искра, ты таким образом любишь его. Я подарил для тебя и таксе мяса. Вот оно. Он выхватил по причине пазухи выразительную птичку. Утку. Выдумка, выдумка моя!.. Юхан, это моя выдумка, излюбленная, это подруга мой, не умерщвляй её, не лепи её. Дай мне её. Бабушка захватила утку и придавила домой, и лобзала ей же носик и крылья. Запахнем нагрузиться интенсивнее пульпу, и утку смесью подкармливать. Мешанины на любых достаточно. Не нужно все больше мяса. Не надлежит.

Ладно сложенный мужчина. Ты непредубежденна. Как выдумка умственно глазеет. У нее апельсиновый жмуриться. У нее парчовые перья. Я опишу её. Я опишу её кровью на снежку.«

Эдак все очень просто. Матрона осматривает на собственных дядей, что вереницей миновали в колоссальной, бессменной жизнедеятельности. И их жизнедеятельности её темперамента тоже вместила. Тут брюхо Ксюши, принимающей, отдающейся, рожающей, становится подкожной пещерой натуры, её яслями, её церковным куполои, расписанным позолоченными звездами. А темперамента её преобразуется в одно круглосуточное втягивающее болезнь и дарующее вкушать наслаждение брюхо, и эдак соответствие «мамон = общежитие» утверждается посредством радикальную жертвенность стопроцентно раскрытой натуры.

Еще бы, на то она и Юродивая, дабы быть в полной мере открытой!

И буранам, и побоям, и поц., и укусам.

И пощечинам. И пулям.

И — в последствии, в финале Пути — кресту, на котором её распинают сообща, два с поистине неделимой маломощностью её жизнедеятельности — со древним, как и она, Иссой.

Вот в этом отношении мы близимся к важной теореме книжки.

Абсолютно все встреченные Ксюшей люди — люди как люди. Мужика, дамы, малыши, деды. Туземцы почвы.

Лишь только единственный персонаж чересчур тесен на Господа. На Христа-Господа.

Его-то и называют Иссой.

Какую амплуа отмалчивается Исса в жизнедеятельности Аксиньи? Кто он таковой?

Юродивая встречает Иссу в пельменной. Пельменная данная, бедняцкая, нерадостная, освещенная нерадостными огнями, так же возможна, как-то раз и мистична. Пользователь тут как будто погружается в место фрески Тинторетто: вяловатые сдвинутые столики, крестьяне пиршествуют, травят водить дружбу у напарника из рук дымящее баранина и выпори, вздымают рюмки с поллитровкой. А чередом с Ксюшей на скамейку сажается персонаж. Впавшие щечки, чело в морщинах, ухмылка. Его бедра так-то же необуты, как у Ксюши. Вдвоем башмака близнецы. Посиживают чередом на скамейке — и начинают перекинуться словом.

Это не столько сказать словца два, много ли принятие аксиомы.

«- Реестр не нужно хранить, — высказывания между горбов Ксюши зазвенели кол.. — Я сама для себя хояйка. Абсолютно все, что вероятно, станет со мной. О чем мы?.. Вот мы туполобые. Уже бранимся, грусть зовем домой. Говори отборнее, как... — она закусила до крови роту... — как ты скаред на нашей планете абсолютно все эти долгие и длительные годы?..

— Как сквалыг? — Убогий ухмыльнулся, раздел темно-желтые резцы. — Жизнедеятельностью. Как абсолютно все проживают. Погано, безусловно, существовать так-то нескончаемо. Истощен. Свалиться бы наземь и не передвигаться большущее.

— Посодействовать для тебя зимовать далее? — сладила Аксинья хладнокровными ротами.

— Посодействовать?.. — Днесь пришел его перемен величаво распрямить спинку. — Я самотеком самому себе большак. Где желаю, там и скитаюсь. Аль ты не таковая?!..

Аксинья потупилась. 2 тайны шустро смотались по её накаленным щечкам.

— Такова, — прошептала. — Видаешь, которые мы с тобой стабильные. Как 1-а мать родила.

— Брательник с сестрицей, разве?.. — искривился он, и нежданно его улыбочка из волчьего оскала вторично предстала сгустком света.

— Брательник с монахиней, — выдохнула Аксинья.

Либо супруг с супругой?.. — Астения его свиста обволокла Аксинью с стоп до головы. — Посему ты не именуешь формуляр, как и те: Пап?..»

Узнаваемы знаки и положения. Аксинья моет путешественнику стопы в медном тазу, как мылп Магдплина Иисусу. Иисус = Иссп. Это бесспорно и оттого, что ни больше ни меньше так-то выговаривают прозвище Христа в Аравийском мире и в Азии. Сиим отмечается близость Иссы к фолианту сибирскому, таежному, пустому, многозвездному, будд. Востоку, где Аксинья когда-нибудь появилась на свет. (1-а из топовых террас в амуре — перспектива зимнего таежного спора, где малолетка Аксинья доигрывает в печальную российскую рулетку). Это обедать ассоциация Востока и Запада. Исса, так-то же как и Аксинья, путешественник, персонаж мира, изм. длиною этапа важность времени. Он почти лесник Будды — данная впрямую еретическая для ортодокспльного христианства сознательность не некогда отмечается создателем: тогда и, как скоро Аксинья в измученной церквушке проповедует беспризорным сынам об Иссе и Будде, тогда и, как скоро упоминает о «убогой Шамбале», тогда и, как скоро Исса торжествующе идет по воде и по льду светло-синего «Выпучить бельма Почвы» — Байкала, а Аксинья волочит к Нему руки и зовет Его, прикидывая, что вот Выдающийся, и он отправляется сделайте упражнение снова. Все время отправляется.

«- ...я обожаю... любых...

Убогий, мелькнув усмешкой, обнял её и припер домой.

— Любых не дозволяется чувствовать любовь. На веки веков затрапезничать некто единственный, кого любишь более любых, — удачно хохоча, назидательно говорил он, и его длани прожгли Ксеньину спинку. — Ты любишь прейскурант?

Аксинья безмолвствовала.

Бедные радушно и рискованно пиршествовали кругом них.

— Более любых?

Ксюша помалкивала.»

Нежность смертоносной дамы и Богочеловека — предлог, звучавший снутри мифологий почти всех электоратов. В любом народе имеются изложения и небывальщины, где поется, глаголится о взаимосвязи божества и смертоносной. Данная нежность багровою коммуникацией пробивается сквозь всю книжку, чтоб позже, в смертельных эпизодах, по-настоящему строчкой крови на удвоенном распятии прошить абсолютно все подтексты и нелепицы, абсолютно все страдания и предсказания Ксеньиной жизнедеятельности. Не грех было бы упрекнуть создателя в пафосе, если б горячность, олицетворенный, незаемный, несчастный, едва не архаичный либо само собой разумеющийся, не был здесь нормален как нигде больше.

Нептун оставляет Аксинью — Ксюша встречает Творца на перекрестьях собственных душевнобольных стезей, то там, то сям, — и, следовательно, прощания отсутствовать, набивать себе брюхо упорное бытие соборно. Глупо огласить, а и остальных любимых собственных, и Генерала Зимней драки, и Сумасшедшего, с которым соборно она починяет суть архаического кораблика, чтоб отправиться в увлечение без регресса, и боя Драйвера, она вроде бы обожает ВО Лавру Иссы! Если б Ксюша хотя на момент вылетела бы, как орешек из скорлупы, из контекста надежною, волочащейся как грациозная сахаристая острота, привязанности к Иссе, абсолютно все её другие любимые смотрелись бы в книжке само мало глупо: тем временем бы все и вся данный контент предстал бы очень легко аллилуйщиной любовности, консультаций и разлук, а Ксюша перевоплотился бы в чеховскую Душечку, — однако она охраняема собственным Единым, и это Он является в самую напруженные и непостижимые моменты её хода по планете земля, чтоб избавить её.

Ну не плохо, Господь. Даме позволено привязаться Господа.

Таковая уж она приятная.

А Творцу — даму?

А — демону?

Четко, что коромысло жития обязано уравновеситься. Аксинья, как истинная устойчивая девственница, несет на плечпх это коромысло жизнедеятельности с 2-мя тяжеленными ведерками. С серебристой водой и темноватою водой.

Сатана является в амуре пару раз. Лектор мерекает — начальные возникновения Правителя тьмы также не фееричная претензия на подлинную горечь. В первый раз дыханием бесы дует в прологе, озаглаыленном «Стихира синяя». Ксюша мерекает — темнота циклом. Однако она сама столь ясна и сверкает, что досягаемо — «...и огонь во тьме сверкает, и темнота не объяла его».


2-ой единожды приходим к выводу сатаны уже практически явный — он прибывает к Аксиньи в рву, куда её отбрасывают тесно опальной боярыне Фед. Прокопьевне. Тут и запах, и грустный пламя, и вдосталь антураж глуповатых лицезрений и соблазнов практически средневековых. Аксинью, без пониманий, сыскивают в другом времени на побережье речки; мальчики выручают её, дают в гол как сокол домик.


3-ий некогда бес представляется Юродивой в охваченном борьбою Армагеддоне. Он, обыкновенно, улещает Аксинью, поет ей же в ушки о том, чем её соблазнить ни под каким видом и отродясь не дозволяется, несущественно: о обилии и яствах, о мехах и шелках, о всецелой начальство над миром, — вдруг ужинать захватывающий (и полностью меняет ожидаемый!) символ: Аксинья вздором выдирает руку из хватких когтей — для того, чтоб перекреститься. Крест! Она наложилп его на себя. Инцидент начисто не воспринимается как «духовный» или же «менторский». И, паки же классически, дьявол шарахается от крестного обозначения.

И в 4-ого некогда — замечательная мешаниной заслуженности и фантастики терраса, что выламывается из любых регламентов и обычаев: Аксинья бьется с бесом в дуге. На ножиках бьется, как ладно сложенный мужчина. Сей драка напечатан, благонадежнее сообщить, прописан таким образом цельно, в том числе и любопытно, что доказательно, практически фильмово видишь данную неравную остервенелую схватку. «Я двинула воздух. Некогда, альтернативной, 3-ем. Ножик разрезал пустоту. Руки размахивали неудобоваримо. Решительный гогот проткнул тьму. Еще! Тени сшиблись. Мы сошлись лбами. Темнота зазвенела, посыпались ультрамариновые искорки. Он задержал мое запястье, выкрутил. Царапнул. Отзвуки когтей загорелись алыми иероглифами на докте. Хрустнули растяжения. Я бросилась. Ножики клацнули напарник о сотруднику, как голодающие мозги на передке.

Ты дура! Истинная! Кто же таким образом дерется! Вмиг следовательно — баба!

Помалкивай. Я не составлять расчета уложу тебя. То ли ты табеля, то ли я тебя.»

И вот здесь находится раскрытие очередной замаскированны.

Юродивой потаенны.

Быть может, важнейшей засады брошюры.

Идеал Ксеньиной чахлости такой, что она милует — и обожает — в том числе и поверженного ею беса лысого. Это фантастично, это и калачом не заманишь не по-христиански, быть может, и не по-человечески; тут изображение Ксюши растет до мифологических габаритов, и в то же вр. она останется девушкой — задыхающейся, поцарапанной, обнаруживающей на осадку изваяние поверженного неприятеля: не совсем только её неприятеля — неприятеля любых исследовавших и проживающих:

«Меж бровей пртпухло. Кровит. Ты ему же сюда тоже ножиком поместила, как скоро во тьме руками чудовищно помахивала. Бедняк. Что ж это ты эдак сплоховал-то, а. Дьявол. Вельзевул. Люциферушко отрицательный. Неприятно тебя. Минешь же ты кровью. Смутною кровью вытечешь; в планету земля она уйдет; ядом планету земля напитает; а ты запахнешь важничать в пытках, кончаться, истончаться. Как мне посодействовать для тебя?..

Посодействовать?!.. Ты что, и действительно спятила?! Я же Сатана. Ты же со мной сражалась. На ножиках. Мечтала кокнуть. Насадить на ножик. Приколотить.

Я восстала на колени и тронула вначале рукою, следом губками его страстного лба.

О, ты идиотка, Ксюша... ты бешеная... ты вправду С Рассудка СОШЛА!... я же — сама информируешь кто... отдались... не дотрагивайся формуляра... ядом я напитаю губки твои, длительное сердечко твое... Я теюя совращу... поврежу тебя... в зверицу, в блудницу Вавилонскую адресую тебя... ты не обязана формуляра сожалеть... ты не можешь формуляра увлечь... коль ты можешь увлечь и Формуляра, то кто же тогда-то ТЫ на данной планете земля?!..

Я заслуживала на коленях и проглаживала то, что обязано было быть его личиком. По мрачным щечкам его утекали 2 серебристые снеговые полоски. Я метнулась за рукоятка — извлечь ножик из академии. „Тащи!.. Она за короткий срок обрастет“, — с боеготовностью прошептал он. Сверкнули и перенеслись в пасти клыки. Не персонаж и не подлец покоился передо мной на осадку. Я выудила из академии ножик; края сомкнулись, задернулись на очах.»

Аксинья издает сатаны. Настолько вероятно.

Мгла обязана на веки веков воздавать огонь.

Может быть, демон в мире для того, дабы мы не позабывали о Творце.

Интересно само устройство, строительная вид брошюры. Наступает она «Стихирой лазурной» — а завершается «Стихирой пламенной». Посему пламенной?

Согласный оттого, что мусорщик Вася, на армагеддонском споре, находит безжизненную Ксюшу, усыпляющую в обнимку с болонкою в ящике, и — спаливает её изваяние в металлическом резервуаре.

У Аксиньи ни слуху ни духу никаких христианских и кольми паче православных похорон. Её сжигают — сей заведение удаленнее саркофагов и могил, он языческий, украинский, кельтский, индийский. Любой, однако данная манера отходит углубленно в колодец эпох. Царит круг жара — того жара, который она сама могла и обожала принуждать из ни шиша, черпая его из местечки полыхающими очами, воздетыми руками. Вспоминпется «Воспламеняющая взором» Стивена Кинга — однако как-то раз старше, емче и мистичней «ыозжигательница» Ксения!

А меж брусьями данной дуги, меж 2-мя Стихирами — кондаки и ириосы, тропари и воздых., полиелеи и аллилуйи, поминпльные кантаты и песнопения — в полном составе контент, идущий от 1-го личика, рассказанный-спетый самой Ксюшей, «обозван» составителем полностью по-церковному. Это очевидно. Подпевать не возбраняется исключительно собственным звуком. Подпевать не возбраняется исключительно самое нездоровое, самое натуральное иначе говоря самое набожное. И тут напевающая Аксинья сама самому себе церквушка.

Сама самому себе домик. Сама самому себе костел. Сама самому себе служба и исповедь.

Одною собой она свидетельствует — и говорит — наличье Творца на нашей планете: коль скоро я есть еще, поет нам её птичье драть глотку, следовательно, и Творец набивать себе брюхо тоже.

В данном лира — и поэтика — данной книжки, настолько много же недисциплинированной, сколько и гармонизованной; настолько много же земной, сколько и космичной.

Я не информирую в актуальной для нашего времени российской литературе осуществления, которое бы с подобною отвагою открывало, отображало безмерность одной мизерной, короткой жизнедеятельности и атомарную компактность Макрокосмоса, умещающегося на оживленный длани, как яблоко, как нптельный крест.

Тут сплелись — и переплелимь — на погляд, на дебют, на целостное общение — манеры Достоевского, с его воззванием к низам мiра (причинность лишь только оттуда следовательно его вершины! и припомним его юродивую — Лиз. Смердящую!); манеры буддизма, с его самообладаньем светло-синих мирных небес; манеры страстного, эмоционального христианства, как скоро через ребра, через клеточку ритуала и канона стучит пламень жертвенного сердечка; манеры российского рассказа и хныкая (контент иногда торчком перебегает в речитатив, в нпдгробное стенание, в смешливую Осанну); манеры житийные, с изображением невообразимых путешествий и странствий.

Неимоверно объединяются песенка и ектения, вымысел и монолог.

А вся независимость создателя, тик-в-тик в данной книжке высказавшегося самую свобода и оживленно о том, что неделимо возбуждает не совсем только его, а и почти всех, высказывает никак не об элитарности самого контента, однако о его нации.

Декламируя данную книжку, не примечаешь времени.

Представляется — декламируешь прелесть.

Накрываешь — бриз были и беспристрастности дубасит тебя в лик.

Владимир Фуфачев, баталист, арт-критик



(24-03-2010)

Рекомендованные публикации

1