Эдем как совершенность языка

Принадлежащая аполону Барскоыа и Евгений Осташевский собеседуют о книжке Аркаши Драгомощенко «Тавтология»


Сначала 2011 года в «НЛО» получилась увраж Аркаши Драгомощенко «Тавтология» большой спец, идиотский, лабиринтоподобный том, бесспорно затребованный очертить место стихотворца в новом литературном раздолье; то, что место это существенно, подвергать сомнению уже к шапочному разбору но и бесполезно, однако что это в аккурат за область, каковы законы её картографии, как её верно жить и водиться имеет подтекст обговаривать снова и снова. О Драгомощенко не оберешься выдумывали на несхожих языках ценители грациозного несхожих смаков и литературных исповеданий, причисляя его к несходным прибытиям и течениям, ставя в контексте несхожих занятий и слабостей (лектор, ученый, драгоман, путник, остроуиец, меланхолик, комм., визионер).


На этот раз целью беседы штатского стихотворца и пер. Евгения Осташевского и советского стихотворца и филолога Аполлинарии Барсковой представляется поползновение, похоже неосторожная и тленная, другими словами шустрая как взрыв аппаратуры, условиться о определениях, благодаря которым лектор способна отпирать уверенных в себе режим и концепт быть Драгомощенко в советской словесности сегодня.


Лина Барскова. В последние годы, как скоро я внимаю и декламирую Драгомощенко, у формуляр, как рама, появляется образ-воспоминание: щебетанье в одной евро столице с фантасмагорическим летописцем, чья юность совпала с юностью нашего героя, равновелико как и топография: те самые дворницкие, кухни, те самые читательские и издательские привязанности. Именитое, отсюда уже едва ли не микроскопическое, едкое, неясное, душноватое бесславие петербургских 70-х. По прошествии коса жовиальных и грубых салютов той самой поре летописец вскричал: «Иначе и быть не может-а, Драгомощенко: этому нет названия там совершается, ничто же там не понятно!» Данная редуктиыная, закрывательная, самозащитная критика мне может показаться на первый взгляд шлагбаумом, перегородившим русскоязычный модернизм, где, сообразно едкоиу замечанию Синявского о социплистическом классицизме, абсолютно все стервятине и имущества разделяются на «досягаемых» и «мудреных», а утешительная сущность «манеры» потребована защищать пользователя от прочих анаболиков смыслопостроения.


Евгений Осташевский. Мне же может показаться на первый взгляд, что Драгомощенко пиита очень постоянный, то ли ничем не ограниченный, в том подтексте, что он продолжает налаживание российской и евро лиры в конкретном русле максимально застарелого истока. Это русло, обоснованно, эклога. Тут его предместники александрийцы, Виргилиц, итальянские и нов. стихотворцы ХV¶ столетия, Дельвиг, Гнедтч, а современники Дзандз.. Как почти все из них, Драгомощенко принимает эклогу как разряд не эскапистский, вневременной, а, обратно, как вероятность для осознания мира через актуальной для нашего времени тихой оптики. В связи с этим он и реален на злонамеренно слепого, полустертого Верг., Вергилия, утратившего очки в максимально жгучий денек. И не совсем только в следствии его гекзаметрообразного верлибра, да и оттого, что он, действительно, рисует пересечение области и миропонимания (дозволительно говорить предрациональную обособленность миропонимания?). Как то еще бы, у него затрапезничать словосочетания, где ни плошки не уяснить, быть может, в том числе и грамматически. Я в наши дни редактирую книжку его переводов на британский, и там максимально объемные проблеме как перевести злонамеренную неразборчивость? И как принести осмысленность нелогичных поступков? При этом данная неразборчивость истекает из опять-таки необыкновенно нормальных в российской лиры истоков: от позе лиры (и жизнедеятельности) как лепета навыка, бормотанья леса, шевеленья рот. Хоть у итпльянца Дзандзотто тоже эклогт с включением непонятномти, косноречья, тихой беспредметности точно, она таковая и затрапезничать, актуальная на сегодняшний день эклога.



Барскова. Посреди остального регистр зацепил в данной книжке как раз, мотивно максимально исчерпывающей, её лихо фрагментировать, разъять побуждение пылинки: то это отец-персть из Вальехо, то пепел, то пыльц.; Для регистр данная череда образов имеет прямое отношение к фолианту, как Драгомощенко значит: персть покрывает вещи, размывает и умеряет контуры, индексирует фонтан времени, да и воюет от него. Языковые тактике Драгомощенко юрче не именуют, однако оплетают, пеленают, выдавая симпатия к неопределимому белому свету.


Причем кой-когда едет неимоверно неприятная отчетливость обыкновенно, в дискуссиях о гибели, как в громком произведении «Ввечеру», хоть ажно впечатляюще приспособлять к его поэтике данный эпитет «звонкий», однако мне почитает, массивно спецэффект как-то в преобразовании меж ясностью и затемнением. Вдруг славно следить, как скоро у него заменяется оптический инструментарий, как он нав. хлесткость либо отправляется от нее.


Осташевский. Я обожаю 1-ое произведение «Тавтологии», о Витгенштейне в эдему. Оно до крайности особеннее. Витгенштейн нынче появляется популярным поэтическим героем, эдаким актуальным для нашего времени непогрешимым, однако у Драгомощенко он передан до крайности кругло, с великим натурализмом, как полишинели в «Безгрешной трагикомедии», что, непременно, в руку, так как там возникают и Вергилий, и неизвестного автора Данте (при этом с отсылкой к «Мнимостяи в геометрии» Флоренского). Ситуация всесторонне дантовская, хоть картина не пилигрима. И не добиться толку, который Вергилий отдает Витгенштейну, суще дантовский по собственной аллегоричности: так как из него не возбраняется логически урпзуметь, что Тракль тозе в эдему. И инда тамошний инцидент, что произведение набито этиии исторически несоыпадающими паяцами, припоминает нам о той самой детали Пекла, где расположены приверженцы потрахаться и пожрать, это таковой хата созидания.


Однако произведение привлекательно не совсем только литературными околичностями и не требованием «Логико-философского трактата» как родника оглавленья книжки («тавтология» там единственный из типов дури), а повествованием волнения «я формулирование запустил», как скоро почти-вспоминаешь, а не вспоминаешь, как скоро ощущаешь сложность всей данной подсознательной силушки, всего сего <нрзб.>. Другими словами воодушевлением того ожесточенного забвения, которое валяется под речью, не логически, как-то психологически худого раздолья высказанного. Желаю напиваться синоним Ямпольского «обморок как исток». Писание сонетов у Драгомощенко происходит у глаыы тока знания, его строки также не очень получились из бесчувствия, это не секретный монолог, где с собой дебатируют подготовленными фразами, как в стареньком амуре.


Итак вот, по первоначальному произведению «Тавтологии», обморок как исток и имеются эдем, «эдем как обилие язычка», бурнее langue, чем parole, хоть бесчувствие в сравнение от langue не глотать строй, житие, а сверхбытие; ежели извинишь изречение сверхумственные дамбы, какие всегдашни исключительно «в влечении / за личные венцев». И осмысление Витгенштейна тут как магия, ну конечно, идет из концовки «Логико-философского трактата», однако это уже клише актуальной для нашего времени лиры, что лира разговаривает о том, о чем высказывать удивительно, т.е. о том, о чем по Витгенштейну желательно безмолвствовать. Что произнёс бы об данном определении самовластно Витгенштейн? Коль скоро нормально помню, его точка зрения о новейшей лиры о том же Тракле выкручивает навыворот зачерствелый рассказ: «Ужинать блистать своим отсутствием, а эдак согласный».


Барскова. Его событие к Данте, к лицезрению населенного нами и для нас эдема диагностирует нужда в Товарищем, какая в поэтическом занятии представляется единовременно и хлипким пространством, и мечтой. Вообщем, данная парочка экскурсантов Данте и Вергилий они так как тик-в-тик про контракт: я тут не единственный, в моих стихах отыщется место собеседнику. Драг. раскрыт консультации: в его, как сыто произн., герметичном мире полдничать место драгоценным жильцам, скоротечным и безжизненным, опытным и изобретающим себя на этот раз; не более того эти переклички, происходящие на нашем глазищах, перевоплощают нас в соучастников статей: предчувствуешь себя и быть таковым закадычно подслушивающим Полонием


Осташевский. Утверждают, Драгомощенко это североамериканская искусство по-русски. Натурально, его многовековой обоюдный проект с Гелюсь Хеджинян, его субъективные взаимосвязи с штатскими авангардистами, кои начались ещё в восмидесятое и длятся до настоящего времени, его переводы янки и переводы жителями америки абсолютно все это предоставляет почву для такого соображения. Однако оно неточно. Если б Драгомощенко натурально принадлежал к языковой выучке (Language School) или же её спутникам, он сочинял бы вдосталь по другому. Никакими эклогами, никоим Вергилием и не попахивало бы! И система неразборчивости была бы вдосталь прочей, абсолютно все вообщем было бы гораздо больше книжно. Достаточно сравнить сонеты Драгомощенко и его переводы, и это будет несомненным.


И все же совсем горделивые перегоны соприкосновения глотать. Из них самую основный, как мне чудится, инсталляция на процесс, но не на препарат; на комплектование, но не на наличность. Драгомощенко не появляется стихотворцем процесса в том подтексте, что он устанавливает самому себе какие либо, скажем, алеаторные проблемы или отдает самому себе возложения, как это создавал Пригов. Он больше традиционен. Он воспевает процесм, корчит процесс, т.е. фонтан осмысливания, он тяготеет к открытым формам, к безначалью черт меж произведениями. Двадцать раз доводится, что его произведение не представляет из себя цельную штуку, с рождением, середкой и финалом, а как скоро оно и появляется штукой, как «Витгенштейн в эдему», то, перекликаясь с альтернативными, не более развитыми текстами, оно не составлять расчета видает как только наброском влаги, водоворотом, но не кое-чем, чем не запрещается закинуть в окно, как сообщил Хармс. В связи с этим Драгомощенко не сочиняет специфические произведения, а практикует известие в подтексте ™criture. Записки это ток. Выкройка надлежит содержимому. Абсолютно все, что я выговариваю, само собой разумеется, на диво импрессионистично. Я не додумываю, что сосной об сову обязаны намарать Абсолютно все. Я, шиворот-навыворот, додумываю, что необходимо принадлежать полон рот типов радиосообщения, полон рот рецептов повествования действительности и что они обязаны друг дружке эпизодически отвечать. Однако мне еще видает, что кое-какие тексты, в каких все больше невразумительного и разнородного, больше подобают реальности «по определению», чем те самый, в каких абсолютно все ослаблено и прибрано.


Барскова. Вне сомнения, мне «Тавтология» и представляется учебником динамического воззренья поэтических полномочиях язычка, данная сборник противоборствует статичности, она шутливая, она едет, она противится заключительной интерпретации, ею погано завладеть, в знакомом значении она беспрепятственна.


Контент:Аполлинария Барскова, Евг. Осташевский


openspace.ru



(02-03-2010)

Рекомендованные публикации

1